Человек в зале" Анатолий Васильев

Я наблюдаю русскую театральную действительность современную и вижу, что это осетрина второй свежести.

И вот я не хочу быть осетриной второй свежести.

Это все возможно.

Такой стиль возможен.

Можно делать блистательные вещи в этих качествах,

но...

Я не хочу делать...

Я не хочу повторять прошлое. Я не хочу, чтобы пришел зал, посмотрел и сказал: “Вот это наше прошлое. Вот это и есть то прошлое театра, которое мы так любим! Которое нам так приятно! Которое нас так ласкает!”

Вот, поэтому, я сделал все, чтобы уйти от этого.

Но мне самому, когда мы возвращаемся к таким опытам, доставляет это большую радость.

Право...

И поэтому немножко грустно,

что в новом стиле я еще не достигаю таких впечатлений.

А может быть это не потому, что я не достигаю или актеры не достигают, а может потому, что публика не рассчитывает на такого рода контакт, она не способна к другому контакту.

Она способна только к тому контакту, который она имела в прошлом.

Ведь, как бы, всякое искусство человек потребляет всегда в прошлом, он хочет, чтобы всегда все повторялось тоже самое....

II

Когда говорят русский театр, то всегда говорят...

всегда понимают, что это такой театр... чувства...

театр хорошей актерской игры...

театр... тонких психологических переживаний.

Как правило, говорят: “Вот это похоже на русский театр”, или - “Это русский театр”.

И от русского театра это ожидают.

Но, вообще, если честно, это заблуждение.

Это просто в начале двадцатого века возникло такое сильнейшее движение, сильнейшее такое направление русского театра, которое...

Как сказать?..

которое определил Константин Сергеевич Станиславский.

И с тех пор, вот это вот неожиданное направление русского театра стало считаться русским театром вообще, в принципе, как таковым.

Но, если... очень хорошо, внимательно, тонко прочитать русскую драму, то окажется, что невозможно...

эстетикой Станиславского,.. не практикой и теорией его, а вот именно эстетикой его, открыть Пушкина. Не возможно. Не получится.

Невозможно открыть Достоевского.

Будут колоссальные проблемы с Гоголем.

Мне скажут: “Ну, это не так, Анатолий. Это ты все...”

Нет. Это так.

Ничего я не все, а это так.

Потому что, русский театр - это не только Чехов. И это не только то мощнейшее направление, которое... предложил Станиславский.

Это не только это.

Русский театр - это не поставленная русская отечественная драматургия.

И я думаю, что русский театр ждет своего, какого-то, может быть, момента.

Когда он окажется перед публикой в другом качестве.

Тогда можно будет сказать: “Это русский театр”.

III

Большую часть жизни я... ну, я вижу и другие, в театральном искусстве, посвящают отношениям между людьми.

Вот...

Это является темой театра. Рассказать богато, содержательно, очень подробно, умно, талантливо - как люди общаются друг с другом, как они влияют друг на друга, как они дают друг другу счастье и несчастье.

Ну, это, в общем, тема. Действительно, тема.

Но...

Я много говорил об этом, а потом вдруг как-то я понял, что все сказал.

Что сказать больше нечего. Я буду повторяться.

Потому что, человек человеку не приносит много так уж добра, а больше несчастий как-то приносит.

И, вообще, в двадцатом веке...

Ну, не буду обобщать...

Вообще, много мы всяких вещей рассказываем о том, как страдает человек от человека.

Как страдает человек от самого себя.

И вот у этого рассказа, рассказа про человека, все-таки, есть... остановка, предел.

Ты идешь по улице и думаешь, как она хороша, а потом, все-таки, останавливаешься.

Конечно, рассказ о человеке бесконечен. Всегда можешь наговорить о человеке.

Но если всегда будешь говорить о человеке... в идее этого слова - бесконечно, то вдруг поймешь, что достаточно...

И что достаточно исстрадался сам, по самому себе, по человеку, по человечеству. Достаточно измучился, достаточно озлобился. И, вообще, всего предостаточно.

Как бы, это надо прожить.

А потом, когда проживаешь, понимаешь, что есть другая история, другая тема.

Человек и Кто-то...

Уже не человек.

И вот этот Кто-то, самый, самый Кто-то, самый, что ни на есть Кто-то и самый единственный и самый сущий - есть Бог.

И тогда эта тема становится самой важной...

которой можно заниматься всю жизнь...

и которая никогда не закончится.

И внутри этой самой единственной, этой самой неоткрытой темы существует другая тема - человек.

Вот, когда я...

каждый день стал это делать, я почувствовал, что я в искусстве, как бы для себя, стал обретать...

свет.

То есть, какое-то выздоровление.

Я продолжал в жизни все так же мучиться и грешить как и было прежде.

Я не изменился в жизни.

Но я знаю, что я изменился в искусстве.

И вот это изменение в искусстве изменило меня и в жизни.

И это дал мне Господь...

Бог.

Потому, что не я же сам к нему пришел, а Он дал мне возможность, Он открыл передо мной эту дверь - сказал: “Вот Я. Обрати на меня внимание”.

Я плохо это делаю, потому что я такой... Я хотел бы делать лучше.

Но...

Все-таки большую часть жизни...

Я делал хорошие вещи, замечательные, но все-таки...

не в таких идеях.

В таких, но не ясно, может быть, сказанных. Может быть - не так. Может, это всегда у меня было? Не знаю.

Но я думаю, что мне может быть еще и предстоит сделать такую вещь, которая для других тоже была бы вещью.

А так я, все-таки, делаю какие-то истории, которые для меня истории, а другие еще не считают это историями... потому, что у этих историй, которые я делаю для себя, но не делаю для других, нет тех иллюзий, которые другим необходимы.

В искусстве нельзя отделываться только чистыми идеями, к сожалению.

Нет, можно и нужно только чистыми идеями отделываться, но тогда он должен знать, что те истории, которые ты считаешь хорошими и великими, другие не будут считать хорошими и великими потому, что там мало иллюзий. Их надо больше...

Человечеству так необходимы все эти обманы, все эти напоминания о его каждодневном бытии, весь этот юмор, из которого состоит каждодневная жизнь. Все это очень необходимо человечеству, гораздо более необходимо, чем что-то такое аскетичное, серьезное, суровое в своей, какой-то чистоте и правде. Гораздо более необходимо.

У человека такая есть потребность...

Заставь его есть пищу - только хлеб. Конечно, хлеб в начале и хлеб в конце. С хлеба начинается и хлебом заканчивается, но он захочет намазать на хлеб масло, а на масло положить колбасу или какую-то другую еду, и еще приправить чем-то.

Ему не достаточно хлеба. Вот это поразительно, совершенно. Хотя хлеб уже составляет всю его жизнь.

Нет, ему мало. Ему подавай, что-нибудь такое, чтобы это украсило этот хлеб, создало бы иллюзию пищи, создавало бы все эти вкусноты. Чтобы это и цвет имело и вкусноту имело и прочее, прочее... А так - не достаточно.

Так и в искусстве.

Тот, кто выбирает чистую дорогу, он одинок.

Обязательно нужно... приправить чем-то.

Поэтому, когда хочешь создать вещь не для себя, а для кого-то, приправь ее чем-то и те, кто будут это смотреть, скажут: “Лучше - не надо”.

Но это уже не разговор о Боге,..

а просто о людях,

о человеке в зале...

Как он есть...

как он наблюдает театр.