Николай Гумилев: Отравленная туника
Трагедия в пяти действиях
Д Е Й С Т В У Ю Щ И Е Л И Ц А: Имр, арабский поэт Юстиниан, император Византии Феодора, императрица Зоя, дочь Юстиниана Ц а р ь Т р а п е з о н д с к и й Евнух, доверенное лицо Императора Время действия — начало VI столетия по Р.Х. Место действия — зала Константинопольского дворца. Действие происходит в течение 24 часов; между 3-м и 4-м действиями проходит ночь.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Сцена первая

(Имр и Евнух)
Евнух Ты Имр из Кинда, кажется? Случалось И мне слыхать о племени твоем. Оно живет не в кесарских владеньях, Не в золотой руке Юстиниана, Но всё-таки достаточно известно, Чтоб я решился выслушать тебя. Имр О, господин, несчастье и измены — Вот всё, что видела моя заря. Родился я к востоку от Йемена В семействе Годжра, Киндского царя. Но слишком дорогим я стал народу И должен был бежать, и много лет Ел хлеб чужой и пил чужую воду, Перед чужим шатром шептал привет. Я сделался поэтом, чтоб ласкали Меня эмиры, шейхи и муллы, И песни, мною спетые, летали По всей стране, как римские орлы. И как-то вечером на состязаньи Певец из племени Бену-Ассад (Как ненавистно мне это названье!) Запел и на меня направил взгляд: «Был Годжр из Кинда воин очень сильный, И сильно плачет Годжрова жена…». Я понял все, увидел столб могильный И умертвил на месте крикуна, Домой я моего погнал верблюда И мчался восемь дней и наконец Увидел: вместо башен камней груда, Обрывки шкур в загоне для овец. Тогда я, словно раненая птица, К Константинополю направил путь. Я думал: Кесарь может согласиться, Несчастному поможет как-нибудь. Шесть тысяч копий, да четыре луков, Да две людей, приученных к мечу, Да сколько надо для отрядов вьюков, Я попросить у Кесаря хочу. Евнух Зачем же Кесарь вмешиваться будет В пустые распри чуждых нам народов, Какую славу или прибыль может Он получить от этих малых войн? Имр Когда Бену-Ассад, народ коварный, Давно заслуженную примет часть, То вся страна, навеки благодарна, Клянусь, признает кесареву власть. Евнух Не знаю я, как отнесется Кесарь К завоеваньям часто ненадежным, Порою трудным и всегда ненужным, Но доложу. Быть может, ты слыхал, Что начали мы преобразованье Всех императорских постановлений В один обширный, полный свод законов, Дабы никто в народе не страшился Ни яда языка, ни злых коварств. К чему же нам теперь завоеванья? Но всё ж я доложу. Однако, прежде Ответь мне правду, ты не манихей? Как помышляешь ты о Воплощеньи? Имр В пустыне думать некогда о Боге, Там битвы, львы и зыбкие пески, Но я однажды видел у дороги, Как черный камень молят старики. Евнух Ну что ж! Язычник может быть крещен, Еретика исправит лишь железо. Ты знаешь, для похода нужен вождь, Доместик пеших воинов и конных, Знакомый и с народом и с пустыней, Во всем покорный кесаревой воле … Что если бы мы выбрали тебя? Имр С тех пор как я, бродяга безрассудный, Узнал о том, что мой отец убит, Я вечно слышу сердцем голос чудный, Который мне о мщеньи говорит. И этот голос, пламенем пропитан, В толпе и битве заглушил бы всех, Как будто тот, кому принадлежит он, Одет в броню и леопардов мех. Я клялся не носить духов в фиоле, Не есть свежины и не пить вина, И не касаться женщины, доколе Моя обида не отомщена. Евнух Зачем же ты приехал в Византию, Смешной дикарь? Таких, как здесь, духов Из мускуса, из розового масла, Из амбры, и раздавленных левкоев, Ты не найдешь от стран гиперборейских До смертоносной Суматры и Явы. На наших празднествах едят быков, Оливками и медом начиненных, И перепелок маленьких и неясных, И вкусных, вкусных, как блаженство рая. Мы запиваем их вином заветным, Что от тысячелетий сохранило Лишь крепость дивную да ароматность И стало черным и густым, как деготь. А женщины! Но здесь остановлюсь, Затем что я принадлежу к священству — Скажу одно: когда ты сдержишь клятву, Ты будешь самым стойким из людей, И мы пошлем тебя тогда не только В Аравию, а в Индию и даже К великому и славному Китаю. (Выходит. Входит Зоя).

Сцена вторая

(Имр и Зоя)
Зоя Скажи, не ты ли мой учитель новый, Прибывший с юга, чтоб меня наставить В дидактике и тайных свойствах трав? Имр Ты, девушка, ошиблась, я другому Тебя сумел бы лучше научить: Подкрадываться к вражескому дому И факел тлеющий в траве влачить; На белого, как молоко, верблюда Вскочив, часами пожирать пески, Да в бухте Джедды у морского уда Ударом ловким выпустить кишки. Я б страсти научил тебя беспечной, Да песням об истоме милых глаз И радости ночной, но их, конечно, И пела и слыхала ты не раз. Зоя Ах, кроме наставлений и обеден, Я ничего не слышала, ты первый Заговорил со мною о любви. Имр Как, и тебя еще не целовали, И никого не целовала ты? Зоя Я целовала гладкие каменья, Которые выбрасывало море, Я целовала лепестки жасмина, Который вырос под моим окошком. Когда мне становилось очень больно, Тогда свои я целовала руки, Меня ж с тех пор, как мать моя скончалась, Никто ни разу не поцеловал. Имр Но сколько лет тебе? Зоя Уже тринадцать. Имр У нас в твои лета выходят замуж Или любовников заводят. Помню Одну мою любовь я… Зоя Расскажи! Имр Плеяды в небе, как на женском платье Алмазы, были полными огня, Дозорами ее бродили братья И каждый мыслил умертвить меня. А я прокрался к ней подобно змею. Она уже разделась, чтобы лечь, И молвила: «Не буду я твоею, Зачем не хочешь ты открытых встреч?» Но всё ж пошла со мною, мы влачили Цветную ткань, чтоб замести следы. Так мы пришли туда, где белых лилий Вставали чаши посреди воды. Там голову ее я взял руками, Она руками стан мой обвила. Как жарок рот ее, с ее грудями Сравнятся блеском только зеркала, Глаза пугливы, как глаза газели, Стоящей над детенышем своим, И запах мускуса в моей постели, Дурманящий, с тех пор неистребим. …Но что с тобою? Почему ты плачешь? Зоя Оставь меня, ведь мне не говорили, Что у меня глаза, как у газели, Что жарок рот мой, что с моею грудью Сравнятся блеском только зеркала! Имр Клянусь, со дня, когда я стал мужчиной, Я не встречал еще таких, как ты, Я не видал еще такой невинной, Такой победоносной красоты. Я клятву дал и изменить не смею, Но ты огнем прошла в моей судьбе, Уже не можешь ты не быть моею, Я отомщу и возвращусь к тебе. Зоя Не знаешь ты, кто я. Имр Останься всё же. Пусть ты из Рима, я ж простой араб, Но это но препятствие… быть может, Отец твой слишком знатен, он сатрап? Так знай… Зоя Я — Зоя, дочь Юстиниана, (Имр выпускает ее. Зоя выходит. Входит Феодора).

Сцена третья

(Имр и Феодора)
Феодора Вот это хорошо! Теперь я знаю, Зачем приехал ты в Константинополь, Лирический поэт, ужасный мститель, Надменно давший клятву воздержанья. Мы всем должны служить тебе, ты просишь И войска, и девичьих поцелуев. Что ж ты молчишь? Ответь! Куда речистей. Ты с падчерицей был моей сейчас. Имр И стены здесь имеют уши. Детям Известно это, я же позабыл И вот молчу, затем что перед этим, Быть может, слишком много, говорил. Феодора Напрасно! Я тебе не враг, я даже Тебе забавную открою новость, Что Зоя мной просватана недавно За Трапезондского царя. Доволен? Имр Я, госпожа, не весел и не грустен: О дочери ли Кесаря помыслить Осмелится кочующий араб? Феодора Быть может, данная тобою клятва Негаданно пришлась тебе по нраву, Быть может, перестал ты быть мужчиной, И женских ласк твое не хочет тело? Имр Когда о женщине я вспомню вдруг, Мне кажется, меня как будто душат, В глазах темно, в ушах неясный звук, И сердце бьется медленней и глуше. Феодора Так в чем же дело? Трапезондский царь, Конечно, полководец знаменитый, Правитель мудрый и любовник нежный, Но с Зоею он так всегда застенчив, Как будто он, а не она, невеста. А девушкам, ты сам отлично знаешь, По песне судя, нравится другое. Имр Ужели, госпожа, сказать ты хочешь, Что в жены мне дадут царевну Зою? Феодора Ну нет, не в жены, что ты перед ней? А так! И я, пожалуй, помогла бы. Здесь во дворце пустых немало комнат С бухарскими и смирнскими коврами, В саду лужаек с мягкою травою, Стеной прикрытых от нескромных взглядов, А у тебя и голод по объятьям, И стройный стан, и холеные руки, Певучий говор, пышные сравненья, Неотразимые для сердца дев. Ну что ж, согласен? Имр Госпожа, я вижу. Что хочешь ты испытывать меня. Феодора Я так и знала, ты мне не поверил, Но так как ты мне нужен, я открою Тебе причину замыслов моих. Однажды эта дерзкая девчонка, Когда ее ударила я плеткой, Вдруг побледнела, выпрямилась гордо И назвала в присутствии служанок Меня, императрицу Византии, Александрийской уличной блудницей, А я на трон не для того вступила, Чтобы прощать такие оскорбленья. Пускай она окажется сама Блудницею, и Трапезондский царь Откажет опозоренной невесте! Имр Прости мне, госпожа моя: с тех пор, Как я пленяю дев моим напевом, Моя любовь не горе и позор, А мир и радость приносила девам. Феодора Да страсть твоя, как новое вино, Шипит и пенится, а толку мало, Но подождем, и станет молчаливой Она и пьяной, как вино подвалов. Пока же помни: Трапезондский царь, Едва вернувшись, станет мужем Зои, Он девичий ее развяжет пояс, Он грудь ее откроет и коснется Ее колен горячими губами… А ты, ты будешь здесь один скитаться Просителем угрюмым и докучным. (Уходит. Входит царь Трапезонда).

Сцена четвертая

(Имр и Трапезондский Царь)
Царь Скажи, ты не видал царевны Зои? Царевна Зоя здесь не проходила? Имр Я во дворце сегодня только, даже И твоего я имени не знаю, О, господин! Царь Я Трапезондский царь! Ты удивлен? Имр Царевны я не видел. Царь Хвала Марии! Как людское сердце Необъяснимо: вдалеке от милой Мне кажется, что принял бы я казнь За звук шагов ее, за шорох платья, Когда же наступает миг свиданья, То радуюсь я каждой проволочке. Имр (про себя) Так вот они, блаженные те руки, Большие, сильные, как у героя, Так вот они, те жаждущие губы, Как солнцем озаряемые смехом, Ведь мне о них шептала Феодора! Царь А ты здесь для чего? Не понимаю, Зачем вас всех так тянет в Византию От моря, от пустынь широких, в эти Унылые, чужие вам дворцы! Когда б не Зоя, разве бы я кинул Мой маленький, мой несравненный город С его чудесной сетью узких улиц, От берега и к берегу бегущих, С единственною площадью, где часто Я суд творю под вековым платаном. Скажи, зачем ты здесь? Имр Отец убит. Я должен мстить, я думаю, что Кесарь Мне войско даст. Царь Вот это речь мужчины! Мне нравится, когда звенит оружье, Тогда и взоры делаются ярче, И кровь стремительней бежит по венам. Дай руку мне, тебе я помогу. Имр Нет, я не дам руки, мы, люди юга, Не византийцы, не умеем лгать И веруем, что достоянье друга Украсть позорно и грешно отнять. Царь А что ты у меня отнять собрался? Ведь я не император Византии, В моей сокровищнице не найдешь Ни золота, ни редкостных мозаик, Там только панцырь моего отца, Сработанные матерью одежды, Да крест, которым наш апостол Павел Народ мой в христианство обратил. Иль ты о городе моем помыслил? Там жители, когда родился я, С моим отцом неделю пировали, Я с их детьми играл еще ребенком, Там каждый и зубами и когтями За своего заступится царя. Что у меня еще есть? Только слава. Я ею рад с тобою поделиться! Топи, как я, в шумящем грозно Понте Славянские раскрашенные струги, В горах Кавказа, над обрывом черным, С одною пикой выходи на тура, Тогда со мной сравнишься? Я сказал!

Сцена пятая

{Евнух и Юстиниан)
Евнух (входя) Сам Кесарь. (Имр и Царь скрываются. Входит Юстиниан). Юстиниан Прибыли послы из Рима? Евнух Вчера, порфирородный. Юстиниан И письмо Доставили? Евнух Им был прием недобрый Оказан. Юстиниан Так и знал я! Этот Рим, Гордясь своей языческого славой, Понять не хочет, что отныне солнце Для всей землиодин Константинополь. А что собор свят — ой Софии? Евнух Нынче Еще одна воздвигнута колонна, И главный мастер слышал серафимов, Ликующих и сладостно поющих. Юстиниан Пятьсот червонцев выдать! Боже, Боже, Ужели я когда-нибудь войду В сей храм достроенный и на коленях, Раб нерадивый, дам Тебе отчет Во всём, что сделал и чего не сделал? Миропомазанья великой тайной Ты приказал мне царский труд, желая, Чтоб мир стал храмом и над ним повисла, Как купол, императорская власть, Твоим крестом увенчанная, Боже, И я ль Тебя в великий час предам? (Евнуху) До этих пор не кончена туника? Евнух Для Трапезондского царя? Юстиниан Ну да! Евнух Осталось вышить золотом корону, И я клянусь, такой туники брачной Ни на одном не видели царе. Юстиниан Ты на три дня ее положишь в яд. Тебе секрет известен? Евнух Государь! Юстиниан В чем дело? Евнух Я смущен: так, значит, свадьбы Не будет? Юстиниан Почему ты так решаешь? Евнух А скорбь невесты? Юстиниан Что девичьи слезы Пред пользой государства! Трапезонд Приморский город и весьма торговый, Он должен быть моим, он ключ к Кавказу. Я не люблю войны, когда возможно Устроить дело без пролитья крови. Пусть Зоя унаследует его, Дочерней волей управлять я буду, Еще одной жемчужиной бесценной Украсится корона Византии. Евнух Я понял, государь! Ты мудр и благ.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Сцена первая

(Юстиниан, Трапезондский Царь, Евнух.)
Юстиниан Наш милый сын, тебя мы снова видим Вернувшимся из дальнего похода. Императрица будет очень рада, И кто-то будет рад еще сильней. Царь Как мне благодарить тебя за эти Слова таинственные для меня? О, государь, враги твои разбиты, Болгарские рассеяны полки. Юстиниан Я знаю. Царь Как ты можешь знать об этом? Я прибыл первым из всего отряда. Юстиниан Ведь ты там был, и этого довольно, Еще ни разу весть о пораженьи Из уст твоих не долетала к нам. Евнух Такая важная для нас победа, С такой достигнутая быстротой, Освобождая наши легионы, Порфирородный, изменить должна Теченье дел. Весть новая в докладе. Юстиниан Так начинай его. Ты, милый сын, Прислушайся, ты был досель рукою, Державшей крепкий византийский меч, Но день придет, и будешь головою, Надевшей императорский венец. Я слушаю. Евнух К нам с юга прибыл странник. Раздор в Аравии, там брат на брата, Сын на отца, и странник утверждает, Что, если в Византии он найдет Одиннадцать-двенадцать тысяч войска, То он к твоим ногам положит Убийством утомленную страну. Юстиниан Ну, милый сын, что ты на это скажешь? Царь Просителя я видел, он по нраву Пришелся мне и взором ястребиным, И грудью крепкой, словно медный щит. Со мной он говорил немного странно, Но я его простил. О, мой отец, Ты мне позволишь так назвать тебя, Пошли в Аравию свои дружины, Пусть он их поведет и пусть на месте Сожженного родимого селенья Он город выстроит себе высокий С фонтанами, садами и дворцами. Я нынче слишком счастлив и хочу, Чтоб были счастливы другие тоже. Юстиниан Нет, вижу я, не юношам влюбленным Решать дела державного правленья. Быть может, этот странник и умеет Водить войска, одерживать победы, Прославить императорское имя, Но кто, скажи, нам может поручиться, Что после не пробудится в нем кровь, Кровь дикаря, влюбленного в свободу, Считающего рабство униженьем, И что победу он не обратит На выгоду своей страны, не нашей? Нет, сын мой, византийские полки Вождя иного, лучшего достойны. Ты поведешь их, вечный победитель, Муж дочери моей любимой, Зои. На завтра свадьба, и в поход с собой Ты увезешь и юную царицу, А свадебный подарок мой, тунику, Которая доселе не готова, Возьмешь по окончании похода. Евнух Но этот странник хочет мести. Он, Забытьи нами, может быть опасен. Юстиниан Тогда пускай он остается здесь Заложником под стражею, на случай Какой-нибудь неведомой измены. (Юстиниан и Евнух уходят. Входит Зоя).

Сцена вторая

(Царь и Зоя)
Царь Царевна, мне сказали, ты согласна Со мной увидеться… но, может быть, Неправда это? Я уйду… Зоя Останься! Царь (смотря в окно) Широкий ветер сбил буграми пену, Босфор весь белый… Как бы мне хотелось Теперь уехать далеко. Зоя Куда? Царь Не знаю! Я еще страны не видел, Где б звонкой птицей, розовым кустом Неведомое счастье промелькнуло. Я ждал его за каждым перекрестком, За каждой тучкой, выбежавшей в небо, И видел лишь насмешливые скалы, Да ясные, бесчувственные звезды. А знаю я — о, как я это знаю! — Что есть такие страны на земле, Где человек не ходит, а танцует, Не знает боли милая любовь. Зоя А разве, если любишь, больно? Царь Да. Зоя А если на небе горят Плеяды, Как украшения на женском платье? А если чаши влажных белых лилий Виденьями поднялись из воды? Царь Не знаю, что ты говоришь. Зоя И я Не знаю… мне приснилось это… Царь Зоя! Уедем вместе, здесь мне душно, Зоя Здесь люди хмурятся, хотят чего-то И говорят не об одной любви. Да и твоим глазам должно быть больно Всегда смотреть на яшмовые стены, И холодно от мрамора ногам. Зоя А ты умеешь ездить на верблюде? Умеешь убивать морских чудовищ? Ко мне пробраться можешь, словно змей, Когда кругом дозором ходят братья? Царь Нет братьев у тебя. Зоя А ты мне скажешь, Что у меня глаза, как у газели, Что жарок рот мой, что с моею грудью Сравнятся блеском только зеркала? Царь Араб! Ответь, ты видела араба? Пришелец хмурый говорил с тобой? О, да, я знаю, что слова такие Лишь он единый мог сказать тебе! Вот ты дрожишь, как пойманная птица, И смерть в моей душе… О, Зоя, Зоя, Молю тебя, ответь мне только правду, Скажи, что он не говорил с тобой! Зоя Ах, я не знаю, с кем я говорила: Высокий, он казался мне виденьем, Его глаза светились словно звезды, Его уста краснели словно роза, А речь звучала, как биенье сердца. Царь Не правда ли, земли он не касался Ногой, и за спиной дрожали крылья? Зоя Мне кажется, что да. Царь Так-то был ангел! Ведь ты святая, Зоя, и, конечно, Слетают небожители к тебе. Как ты бледна! Мне нестерпимо видеть Тебя такой, в свою опочивальню Вернись скорей и между часословов, Цветов и ангелов, на чистом ложе, Вкуси покой; но прежде, умоляю, Прости меня. Зоя Мне незачем прощать. (Уходит. Входит Феодора).

Сцена третья

(Царь и Феодора)
Царь Императрица! Феодора Я искала Зою, Я думала, ты с нею говоришь. Царь Царевна утомилась разговором И только что покинула меня. Феодора Так, так! Уже до свадьбы утомляешь Невесту ты, любовник несравненный! Скажи, о чем же говорил ты с Зоей? Царь Прости, императрица, но мне больно Услышать это трепетное имя Из уст, которые не сознают Всего чудесного, что в нем сокрыто. Феодора Ко мне несправедлив ты, я люблю И Зою и тебя любовью нежной. Царь Ни я твоей не чувствую любви, Ни Зоя. Разве ты мне говорила О дивной прелести ее, о неге Ее правдивых глаз и смелых губ, Об ангелах, какие к ней приходят? Феодора А что, день свадьбы Кесарем назначен? Царь На завтра. Феодора Ну, я рада за тебя! Об ангелах я, право, не слыхала, А о других… да что и говорить! Царь Императрица, ни царевны Зои, Ни сердца полного любовью к ней Такою речью ты смутить не можешь. Феодора Смутить? Но есть ли что-нибудь дурное В том, что с арабом повстречалась Зоя, Наслушалась певучих небылиц? Царь С арабом? Феодора Да, и он ей пел так сладко О чудищах морских и о верблюдах И о своих любовных приключеньях, И, кажется, хотел поцеловать. Но Зоя не позволила, конечно. Царь С арабом! Так она мне солгала! Феодора Как ты ревнив! Подумай, это странник, Несчастный нищий, ты же царь, хоть, правда Красив он и красивее тебя. Он может сердце девичье встревожить Речами хитрыми, присниться ночью Сияющим, как ангел золотой, Заставить плакать и бледнеть от страсти; Но девушка разумная не станет Любить неведомого пришлеца. Царь Оставь меня теперь, ты слишком больно Мне сделала, и все ж я верю в Зою, Я умер бы, когда б не верил ей. Но тот араб мое узнает мщенье, Ему бы лучше было не родиться… Феодора Смотри, он входит. Сделай, что сказал! (Входит Имр).

Сцена четвертая

(Те же и Имр)
Имр Ага, ты здесь, я требую, ответь! Ты отправляешься вождем к отряду? Мне евнух все открыл. Ты мог посметь! Украл мою последнюю отраду! Царь Ты с Зоей говорил наедине, А мне сказал, что ты ее не видел! Я думал, что ты тигр, а ты гиена, Прикрытая тигриной пестрой шкурой. Имр Ты низкий вор, а упрекаешь сам, У нищего ты отнял корку хлеба. Ты думаешь, что так я и отдам То мщенье, что я выпросил у неба? Царь Нечистыми губами ты шептал Слова нечистые царевне Зое, И эти наглые глаза, смотрели В безгрешные, как рай, ее глаза. Имр Несчастная Аравия моя, Ужель я сделался твоей бедою? Бальзам для язв твоих готовил я, А он, чужой, что сделает с тобою? Царь Я разорю до тла твою страну, Колодцы все засыплю, срою стены, Я вырублю оазисы, и люди Названье самое ее забудут! А ты, ты будешь гнить в цепях, в тюрьме, Ты даже старцем из нее не выйдешь. За корку черствую, что раз в неделю Тебе дадут, меня благословишь. (Имр выхватывает нож и бросается, на него. Борются. Царь одолевает и овладевает ножом). Имр Убей меня скорей! Царь Убить тебя? Я низкой кровью рук не запятнаю, Я убиваю только благородных. Феодора Нам дан закон не отомщать обиды, Припомни, царь, что ты христианин. Царь Да, как сказал я, так и будет! Стража Его сегодня ж вечером возьмет. Таким, как он, не место на свободе, Где солнце светит, где дела свершают Великие, и девушки проходят Подобные моей невесте Зое.

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Сцена первая

(Юстиниан и Феодора.)
Феодора Возлюбленный мой Кесарь, значит завтра Царь Трапезондский и царевна Зоя Венчаются, а мстительный араб Не войско получает, а оковы? Я рада, только мне порою больно, Что узнаю я о твоих решеньях Не из твоих спокойных, строгих губ, В глухих ночах целованных так много, А лишь от евнуха, от приближенных Да от болтливых, ветреных служанок. Юстиниан Ты знаешь, как стремился я найти В тебе помощницу делам правленья, Как верил я в тебя и как любил, И как потом жестоко обманулся. Ты не жена, ты женщина и только! Пускай другие могут забывать, Но я. я ничего не забываю. Феодора Ну вот, опять ты повторяешь басни, В которые уже никто не верит. Отец мой был сенаторомбумаги (Возьми их у хранителя печати, В них нет подделки, что б ни говорили) Доказывают это слишком явно. Юстиниан Мне всё равно, кто был твоим отцом, Ведь я твой муж, и этого довольно! О чем я говорю, ты догадалась? Феодора Все женщины такие ж. Юстиниан Нет, не все! Мать Зои, словно лилия Господня, Небесною сияла чистотой, И Зоя ей подобна. Феодора Так араба Под стражу? Юстиниан Да. Феодора Прости меня, прости! Я десять лет была твоей женою, И ты за эти десять лет не можешь Меня, жестокий, упрекнуть ни в чем. Юстиниан Нечистой ты взошла ко мне на ложе. Феодора Нечистой, да! Но знаешь, почему? Лишь потому, что я любила много Тебя, мой Кесарь, мой орел державный. Я девочкой мечтала о тебе И прятала твое изображенье. Когда к ристалищу шел царский поезд, Кто оторвал бы от окна меня? Я подкупила твоего раба, И он мне раз принес песку из сада, Где вечерами ты бродил один, О благе Византии размышляя. Но годы шли, и закипала кровь Во мне, и наконец я повстречала Того, кто был и взглядом и осанкой И даже голосом во всем подобен Тебе, тебе… В народе говорили, Что мать его покойный твой отец Однажды ночью взял к себе на ложе. Ты был далеким, чуждым, недоступным, А он бледнел и таял от любви. Я отдалась, но только раз, не больше. Клянусь! И вскоре после умер он, В Иллирии в твоих войсках сражаясь. Юстиниан Но после ты была в Александрии, И слухи смутные идут о том. Феодора В Александрию к одному святому Отшельнику мой духовник Панкратий Послал меня замаливать мой грех. Юстиниан Есть поговорка старая, что, если Подозревают женщину во лжи, Всегда ее подозревают мало. Феодора Так прогони меня! Сними немедля С меня мой сан. Что мне он без любви? И пусть, как прежде, из окна я буду За царским поездом твоим следить. Ты изменился, я осталась та же, Я — девочка, влюбленная в тебя. Ударь меня и прогони. Юстиниан (протягивая к ней руку) Дитя! Феодора (плача) Ужели бы я так могла любить, Когда б тебя я не любила нежно? Ты ласков вновь со мной; забудем, хочешь, Раздоры; ревность, будем жить для счастья И нашего, и всей державы нашей, Таинственно дарованной нам Богом. Дай мне твой перстень, тот, которым можно И отдавать повсюду приказанья, И отменять их именем твоим. Дай мне его залогом примиренья, Как ты уж мне его давал когда-то Любви залогом, и я буду верить, Что я действительно твоя подруга. (Понизив голос) Я знаю всё, я рук твоих касаюсь, И кровь, что греет их, мне шепчет тайны, На грудь твою прилягу, и биенье Мне сердца твоего, как речь, понятно. Я знаю, что отравлена туника, Туника Трапезондского царя, Но не сужу тебя, а покоряюсь. По мне, убей святого Патриарха И манихейское восславь нечестье, Я за тобой пойду повсюду, если Я буду знать, что я близка тебе. Юстиниан (отдает перстень) Дитя, дитя. Феодора И уходи теперь. В моей душе сейчас такое счастье, Что я должна молиться. Юстиниан Я с тобою Охотно тоже помолюсь. Феодора Ну, нет! Ко мне придет игуменья святая, И ей с мужчинами нельзя встречаться. (За сценой шум) Да вот она. Скорее уходи. (Юстиниан уходит. Вбегает Имр, за ним Евнух)

Сцена вторая

(Феодора, Имр и Евнух)
Имр О, госпожа, мне передал твой мальчик, Что ожидаешь ты меня, и я Явился, но старик безумный этот Меня пытался заключить в оковы. Я воина убил и вот я здесь… Весь этот город полон вероломства… Евнух Императрица, Кесарь приказал, И я исполнить должен; умоляю, Войди к себе, чтобы твоим глазам Не оскорбиться зрелищем насилья. Феодора Постой! (Имру) Скажи, ты что-нибудь решил? Имр Решил я с жизнью лишь продать свободу. Феодора Царь Трапезондский настоял в совете, Чтоб ты был взят немедленно под стражу. Имр Царь Трапезондский! Я его убью. Феодора Убьешь? Но здесь не южная пустыня, И наконец тебя сильнее он. Евнух Ну, что же, госпожа, сама ты видишь, Что этот зверь опасен на свободе. Молю тебя, позволь мне взять его. Феодора Постой еще мгновенье! (Имру) Разве кровью Смываются подобные обиды? Имр А чем они смываются еще? Евнух Прости, я должен взять его. Феодора Вот перстень. Ты знаешь, что обозначает он. Араб не будет заключен в оковы, Противны мне насилие и злоба, Я исцелю евангельскою правдой Его грехом взволнованную душу. Оставь же нас теперь, Евнух Я повинуюсь. (Уходит)

Сцена третья

(Феодора и Имр)
Феодора Теперь ты веришь, что во мне найдешь Надежную заступницу? Имр Я верю, Что льву всегда сопутствует гиена. Феодора Ты волен оскорблять меня, с арабом Мне не к чему хранить величье сана. Имр Веди меня, учи меня, я твой. Феодора О чем ты говоришь со мной? Имр Зое? Я до сих пор забыть ее не мог, О ней я вспоминаю неустанно, Так маленький, так красный огонек Лизнет, исчезнет, а на теле рана. Феодора Не понял ты, что я с тобой шутила, Не обольщают кесареву дочь. Имр Так я один найду свою дорогу. Прощай? Феодора Постой, куда ты, так нельзя! Ведь глупостей наделаешь ты столько, Что не поправить их и во сто лет. Но всё ж мне нравится твоя горячность, Арабская, бунтующая кровь. Когда б я не была императрицей, То я б тебя наверно полюбила. Имр Прощай, к чему слова пустые эти? Феодора А вот к чему: быть может, надлежит Преступные намеренья оставить И Зою пощадить. Она невеста И любит Трапезондского царя. Имр Царевна любит? Феодора Кажется, они Уже близки. Она, по крайней мере, Твои слова поведала ему, Как хвастал ты, как унижался после, И он сердился, а она смеялась. Имр Хитришь, императрица, ясно вижу, Что ты хитрить. Обманывай других, Детей и стариков, в тебя влюбленных, Сановников лукаво-раболепных, Но не меня, бродягу из пустыни, Который верит только облакам, Да самому себе, да спетой песне. Ты хочешь страсть мою разжечь? Напрасно! Она и так горит лесным пожаром, И я теперь, как тетива у лука, Натянутая мощною рукой. Я раз переменил мое решенье И не могу в другой переменить. Феодора Ты нравишься мне, право, я с тобою Могу не прятаться и не лукавить. Твоя душа черней беззвездной ночи, Любовникам и ведьмам дорогой… Что, если бы тебя я полюбила? Имр Предай мне Зою. Феодора Правда. Надо мстить Обоим нам, и я императрица. Пока уйди и стань за этой дверью, Сейчас войдет сюда царевна Зоя, Я с нею буду говорить, как мать Журить ее, и ты войдешь, когда Увидишь, что ее я покидаю. (Имр уходит. Входит Зоя, за нею Царь Трапезондский)

Сцена четвертая

(Феодора, Царь и Зоя)
Феодора Ты, Зоя? Зоя Да, императрица. Феодора Как — И ты? Царь Да, я. Ты, кажется, смутилась? Феодора Я тронута. Царь Не время для насмешек. Теперь я всюду чувствую опасность Не для себя, а для царевны Зои, Ее не кину я ни на минуту И даже ночью стану я с мечом Перед дверьми в ее опочивальню. Феодора (Зое) И ты на это согласилась? Зоя Да. Феодора (Царю) Какую нее ты чувствуешь опасность? Царь Везде опасность чистым там, где ты. Феодора Ты позабыл, что я императрица. Царь Я ничего не позабыл, я знаю, Что там, где ты — измена и насилье, Удары потаенные кинжалом И яд, и раскаленное железо, Которым выжигаются глаза. Араб еще не заключен под стражу? Феодора А что тебе за дело до араба? Царь Ты думаешь, что эхо этих зал Тебе одной рассказывает тайны? Царевну ты назначила арабу, Ты разжигаешь в нем и страсть и месть, Он точно тигр, почуявший добычу, Но я могу смирить, императрица, И тигра, и ползучую змею. Феодора Так вот она, хваленая твоя И царственная кровь, вот доблесть сердца. И Зоя соглашается с тобой? Так кто ж она: царевна, для которой Господь на небе жениха наметил, Или блудница, и прохожий каждый Ее унизит или оскорбит? За чистую ее я принимала До этих пор… Царь Клянусь, она права… Феодора Так, значит, вечно будешь ты стоять С мечом перед ее опочивальней, Подслушивать, выслеживать, таиться, То верить, то опять подозревать. Ты позабудешь дальние походы, Ты перестанешь управлять страной. И будут дни твои полыни горче, И будут ночи как мученья ада. Царь Клянусь, она права! Царевна, ты Как думаешь? Зоя Не знаю. Феодора Разве Зоя, Униженная вечным подозреньем, Не будет чувствовать себя в тюрьме И наконец однажды не помыслит — Быть может, я действительно такая? А что тогда — ты знаешь. Царь Нет, довольно. Теперь хочу я даже, чтобы к Зое Слетались диким роем искушенья, Я вижу, вижу, как она пройдет Средь них, окружена покровом света И, чистая, их даже не заметит. Феодора И ты уйдешь со мной, оставя Зою Наедине с твоим врагом смертельным? Царь Царевна, ты оценишь подвиг мой. Зоя Не уходи. Мне хорошо и страшно. Я слышу будто звон далеких арф Бесчисленных и ветер слишком знойный И слишком пряный… я — как облака, Что тают в полдень в небе просветленном, И я не знаю что со мной такое. Феодора Как сильно ты любим. Я вспоминаю, Внимая ей, мои мечты девичьи. Ужель ты сомневаешься еще? Тогда ее ты, право, не достоин. Царь Достоин я и ухожу. Царевна, Ты для меня Святых Даров святей. Христос улыбкой светлой улыбнется, Когда ты в белый рай его войдешь. (Феодора и Царь уходят. Входит Имр).

Сцена пятая

(Имр и Зоя)
Зоя Не подходи ко мне, не подходи, Молю тебя, не говори не слова, Что мне до странной родины твоей И до судьбы твоей, такой печальной. Я дома твоего не разоряла, Я только видела тебя во сне. Имр Царевна! Зоя Нет, молчи, молчи, молчи. Твой голос мне напоминает что-то, О чем давно должна я позабыть. Имр Мой дом сожжен, от моего народа Осталась только кучка беглецов, И ты, и ты, чьи губы слаще меда, Становишься среди моих врагов. Я ухожу. (Подходит ближе) Зоя Но ты хотел уехать, Ты мстить хотел, рассказывали мне. Имр Я не увижу ни морей, ни степи, Царь Трапезондский поведет отряд, Он твой жених, а мне тюрьма и цепи За то, что я поймал один твой взгляд. Зоя Так, значит, я виновна пред тобой? Имр Да, ты! И этой силою любовной, И страшною своею красотой, И телом ослепительным — виновна. Зоя Молчи, молчи, я о словах таких Мечтала слишком долго и напрасно. Зачем приходишь ты смущать меня Своей печалью, красотой и страстью? Имр Что клятвы, мною данные? Пути, Ведущие меня в мои владенья? Но я в тебе одной могу найти Небесного замену наслажденья. Зоя Уйди, уйди, тебя я не люблю И никогда тебя не полюблю я. Ты слишком страшен, и твои слова Меня палят, а не внушают нежность. Имр (обнимая ее) Нежна ль орлица к своему орлу, Когда их брак свершается за тучей? Нет, глаз твоих томительную мглу Пронижет страсть, как молнией летучей. Зоя Но я невеста, знаешь ты о том Я не себе принадлежу, другому. Подумай, я же кесарева дочь, Наследница державной Византии… Но ты совсем не слушаешь меня, И все мои слова и возраженья, Едва сказав, сама я забываю… О, почему так отступили стены, Зачем здесь небо, залитое светом; Широкими, горячими лучами? Я только тучка, ты же ветер вольный, По прихоти играющий со мною. Вот ангел наклонился и глядит, Хранитель мой и детских игр товарищ… Зачем он грустен?.. Милый, милый ангел, Я только тучка, мне легко и сладко. (Имр уносит ее).

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Сцена первая

(Имр и Евнух)
Евнух Ну, как ты нынче спал на новом месте. В покое, отведенном для тебя? Не правда ли, тебе казалось странным, Что не было с тобой твоей арабки, Постель не пахнула верблюжьим потом, И не ревели за окном гиены? Имр Вся ночь в виденьях странных и чудесных, Всю ночь душа на дыбе палачей. Орел кружился в высях неизвестных, И клекот был — как стук стальных мечей. Но часто прорывался в грохот стали Пронзительный и безутешный плач, И молнии какие-то блистали… И плач… и сердце прыгало как мяч. Был темный стыд, как смерть неотвратимый, Который горше смерти тяготит… Вослед за женщиной, такой любимой, По темным переулкам крался стыд. Проснулся… Утро было слишком ясно, И розами был воздух напоен. Но знаю я, что снился не напрасно Ужасный и прекрасный этот сон. Евнух Конечно, не напрасно: до полудня По повелению императрицы Свободен ты, а после заключенье, Где не увидишь ты ни роз, ни солнца. Я кесарев приказ исполнить должен. Имр О, случай, всемогущий, как природа, Порхающий по воле здесь и там, Не для себя иль своего народа Я падаю теперь к твоим стопам, А лишь для той, что молнией летучей Во мне зажгла томительную страсть, Лишь для нее, плясун веселый, случай, Яви свою божественную власть. Евнух Как ты забавно молишься. Люблю И я сплетенья силлогизмов тонких. В Египте это общая забава, Там греки, финикияне, арабы, При помощи логических фигур, Геометрических сопоставлений Творят еще неслыханные веры, Которые живут, как мотыльки, Лишь день один, но все-таки пленяют. Скажи, ты не был там? Имр В Александрии Я жил пятнадцать лет тому назад. Евнух Как раз когда была там Феодора. Имр Какая? Евнух Неужели ты не знаешь, Что так зовут императрицу нашу? Имр Как, Феодора? С кудрями как смоль, С горячим ртом и легкими ногами, Белее, чем кедровые орешки, Освобожденные от скорлупы? Ха, ха… Теперь спасен я! Евнух Ты не мог С ней встретиться, она жила в пустыне, Там некий старец наставлял ее В искусстве покаянья и молитвы: А ты наверно пировал в дворцах Купцов богатых и центурионов, Бывал на играх и звериных травлях, Да посещал языческие школы. Однако, скоро полдень, нам пора. К тому же, в этот час императрица Бывает здесь. Имр Ее то мне и надо. (Набрасывается на Евнуха, валит его, завязывает ему голову его же одеждой, потом, выпрямляется и ждет).

Сцена вторая

(Имр и Феодора)
Феодора (входя) Ты здесь еще? Имр Я здесь, императрица, Благодарить тебя и день назначить Венчанья моего с царевной Зоей. Феодора Ты помешался, бедный человек. Имр (продолжая) И попросить еще, чтобы в поход Был я, не Трапезондский царь, отправлен. Феодора Но почему ты до сих пор не взят Под стражу? Где ленивый этот евнух? Имр (указывая на лежащего). Он здесь, императрица, связан мною За скучную назойливость свою. Феодора Ужель осмелился, безродный нищий, Ты нашего сановника связать? Нет, это слишком… кто там? Стража, слуги, Сюда, сюда, на помощь! Имр Феодора, Что, родинка твоя под левой грудью По прежнему похожа на мышонка? Феодора Что говоришь ты? Имр Видишь этот шрам? Ты помнишь, как меня ты укусила В Александрии теплой, лунной ночью, Когда ты танцевала перед нами, И я тебе мой бросил кошелек С алмазами, не с золотом? Ты помнишь? Феодора Ты? Ты тот Имр? Какое наважденье! Но почему ты здесь? Постой, ты знаешь, Что я тебя любила одного? Имр Ну нет, не одного! В Александрии Твоей любовью многие хвалились. Феодора Я до тебя не знала наслажденья, Я отдавалась просто, как дитя… О, как томит меня воспоминанье. Скажи, еще меня ты любишь? Имр Нет. Феодора Да, знаю я, незрелая девчонка С печальным ртом, огромными глазами Тебе дороже… Так она погибнет! Имр Императрица, грустно жить в цепях. Феодора В цепях? Имр Да, если Кесарь всё узнает, Ты думаешь, что он тебя простит? Феодора И ты решишься женщину предать, С которой ты изведал наслажденье? Имр Я должен девушку спасти, с которой Судьба моя навеки сплетена. Феодора Так что ж мне делать? Имр Только покориться. И вор, столкнувший путника с моста, Потом его вытаскивает сам, Узнав в нем неожиданно знакомца. Феодора Ты отомстил, а я не отомстила. Имр Такая уж удача мне. Феодора Ну, что ж! В моей груди опять забилось сердце Без ненависти, без любви, а только Послушное ударам медным бубна, Стремительно взлетающим ногам, Да стеблям рук, закинутых высоко. Не правда ль, я не плохо танцевала? Имр Ну, в добрый час. Ты поняла меня. Я ухожу, но помни, Феодора, Предательства со мной не удаются. (Указывая на Евнуха) А этого, быть может, умертвить? Он слышал разговор наш. Феодора Нет, не стоит. Он промолчит, он знает столько тайн, Что уж они его не обольщают. Но уноси его скорей. Вот Кесарь. (Имр уносит Евнуха)

Сцена третья

(Феодора и Юстиниан)
Юстиниан (входя) Кто был сейчас с тобой? Феодора Арабский странник. Юстиниан Но что он делал? Феодора Говорил со мной. Юстиниан Свободен он? Феодора По моему веленью, Вот этим подтвержденному кольцом. Юстиниан (вырывая кольцо) Назад, назад кольцо мое! Феодора Возьми, Но только я как должно поступила, Он был бы здесь опасен и в тюрьме. Юстиниан Кому опасен? Феодора Мне, одной лишь мне! Юстиниан Что ты сказала? Как? Он покушался На жизнь твою? Феодора Ужели ты не видишь, Как щеки у меня горят, как трудно Мне говорить об этом пред тобой? Мне стыдно! Ты меня ревнуешь только К каким-то небывалым прегрешеньям, А подлинной опасности не видишь. Юстиниан Его ты любишь? Отдалась ему? Феодора О, нет, когда б ему я отдалась, Мне силы не хватило бы сознаться. Юстиниан Так в чем же дело? Феодора Мне уж тридцать лет, А в эти годы к женщинам приходят Еще неведомые искушенья. Пускай его отправишь ты в тюрьму, Я буду думать о тюрьме всечасно; При каждом шорохе, при каждом звуке Мне будет чудиться, что это цепи Звенят на стройных, бронзовых ногах — Убьешь его, и мука будет горше, Он, мертвый, станет мне являться ночью, Ласкать меня, и будут пахнуть тленом Его мучительные поцелуи. О, мой супруг, тебя любила я, Как дивный жемчуг, как звезду Востока, Как розу благовонную, а ты Меня предашь лукавящему змию. Юстиниан Тебе я верю. Верю и всегда, Когда себя ты обвиняешь… Феодора Кесарь, Одно есть средство защитить меня От мук и небывалого позора — Отдай ему начальство над войсками. Когда я буду знать, что счастлив он И никогда назад не возвратится, То страсть моя исчезнет, точно тень От облака, растопленного солнцем. Юстиниан Но этот подвиг мною предназначен Для Трапезондского царя, и легче Отнять у льва голодного добычу, Чем у такого воина поход. Феодора Об этом ты не беспокойся: Зое Уговорить удастся жениха. Юстиниан А Зоя тут при чем? Ужель пришелец, Как и тебя, ее околдовал? Феодора Мне тридцать лет, а ей всего тринадцать. Подумай, что ты говоришь. Юстиниан Прости, Я рад, что ты мне рассказала правду И Зою защищаешь предо мной. Да будет так! Феодора О, дивный, дивный Кесарь! Меня ты спас, и я тебя люблю. (Оба уходят. Входят Царь и Зоя)

Сцена четвертая

(Царь и Зоя)
Царь Как хорошо мне, Зоя! Мы с тобою Роднее стали, ближе. Есть о чем Нам говорить. Араб? Он был испуган? Он пред тобою преклонился? Зоя Да. Царь Что ты ему сказала? Зоя Я молчала. Царь А он? Зоя Молчал и он, лишь звезды пели Так звонко в сонном небе, да крылатый Склонялся ангел надо мной и плакал. …Послушай: я любовница араба. Царь Не знаешь ты сама что говоришь. Зоя Я никогда тебя не уверяла, Что я тебя люблю, так почему же Так больно мне? Ведь ты меня простишь? Царь Царевна, не испытывай меня, Не вынесу такого испытанья. Зоя Не мучь меня, не заставляй, чтоб вновь Я страшное признанье повторила. Царь Но как случилось это? Зоя Я любила. Царь Неведомого, нищего пришельца, С гортанным голосом, с угрюмым взглядом, С повадкой угрожающего зверя. Без тени человеческой души? Зоя Не смеешь ты так говорить о нем! Он нежен, точно знойный ветер с юга, Его слова — как звоны лютни в сердце, Которое один он понимает, И царство, им утраченное, было 210 Исполнено таким великолепьем, Какого не найдешь и в Византии, Не только что в несчастном Трапезонде. Царь Прости меня! Я воин и забыл, Что нет иного права, чем победа. Зоя Ты очень больно сделал мне, но все же Тебе прощаю я за то, что ты Поможешь мне. Зачем тебе поход? И тик ты заслужив довольно славы Пусть поведет в Аравию войска Тот, для кого всего дороже мщенье, Пусть он вернет и дом и трон отцовский, Чтоб л его женою стать могла. Царь И ты меня об этом просишь? Зоя Разве Меня совсем уже не любишь ты? Царь Я вспоминаю древнее преданье, Которое, не помню где, я слышал, Что женщина не только человек, А кроткий ангел с демоном свирепым Таинственно в ней оба совместились, И с тем, кто дорог ей, она лишь ангел, Лишь демон для того, кого не любит. Зоя Опять меня бранить ты начинаешь И на вопрос не отвечаешь мой. Царь Какой вопрос? Зоя Поход ты уступаешь? Царь Еще об этом спрашиваешь ты? Мой честный меч широкий и блестящий, От взгляда моего он потускнеет, И сильный конь мой выдержит едва ли Меня с моей чудовищною болью… Довольно! Пусть ведет поход кто хочет. Зоя О, как мне больно за тебя! Как-будто Я в чем-то виновата пред тобой! Я всё, я все отдам тебе, но только Оставь мне радость и любовь мою. Царь Мне больше ничего не надо, Зоя.

ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ

Сцена первая

(Имр и Зоя)
Имр Царевна, радуйся, сейчас приказ За императорской печатью прибыл; Пятнадцать тысяч воинов: гоплитов, Копейщиков и лучников, и готов Уже готовы выступить в поход, И я, и я их поведу, царевна. Зоя Ты Зоей звал меня недавно. Имр Да. Прости, царевна, у ворот я видел Коня огромного, как дикий слон, И рыжего, как зарево пожара; Он мой. Когда к нему я подошел, Он на меня так злобно покосился. На нем я и поеду во главе В Аравии невиданного войска. Зоя Ты город свой вернешь, в твоем дворце, Не правда ль, будут бить всегда фонтаны, И перед ними заплетаться розы, Большие точно голова ребенка? И в роще пальмовой по вечерам, Где будем мы бродить рука с рукою, Не правда ль, птицы запоют такие, Магические, синие как луны, Что сердцу станет страшно, как тогда, Когда меня понес ты, и не будет Печальным больше мой хранитель, ангел? Имр Конечно! Только прежде разорю Осиное гнездо Бену-Ассада. Мне ведомо становище злодеев: Копейщиков пущу я по равнине, Гоплиты будут слева за ручьем. Когда Бену-Ассад войдет в ущелье, С утесов лучники его осыпят Стрелами оперенными, как градом, А после все мои докончат готы, С холодными, как их страна, глазами, С руками крепче молотов кузнечных. Зоя И ты тогда за мной вернешься? Имр Да. О, как я счастлив! Милый южный ветер, Когда я шел сюда, лицо мне жег, И волны горбились среди Босфора, Те самые, быть может, что стучали О камни Африки, когда смотрелись В них пьяные ночным убийством львы. Но ты грустна как будто? Зоя Ты уходишь, И больно мне. Имр В твои ночные сны Являться буду я окровавленным, Но не своей, а вражескою кровью. Я головы владык, мне ненавистных, Обрубленные, за волосы взяв, Показывать тебе с усмешкой буду, И ты тогда поверишь, что недаром К моей груди вчера припала ты. Зоя Но, может быть, ты и меня возьмешь С собой, иль сам останешься на время? Есть у меня враги. Имр Не бойся их! И кто они? Царь Трапезондский — воин, Так он не станет женщинам вредить. Юстиниан? Ко он отец твой. Евнух? Толстяк, который любит рассужденья. Ах да! Императрица Феодора. Но и она не может быть страшна, Повыдергал я зубы у ехидны, Я расскажу тебе о ней… (Взглядывает в окно) Но что там? Войска проходят… Первая колонна Уж грузится на первую галеру, И я не там. Прощай. Пора идти. Зоя Еще одно мгновенье. Имр Вот гоплиты, На солнце лиц их различить нельзя, Так нестерпимо блещут их доспехи. Иду. Зоя Один лишь поцелуй. Имр Вот готы. (Уходит. Входит Феодора и стоит, незамеченная Зоей)

Сцена вторая

(Зоя и Феодора)
Зоя Ушел… Как сон, увиденный под утро, Ушел… И не поцеловал меня. Теперь пред ним веселые дороги, Оазисы, пустыни и моря, И бой… А если он… Но нет, я верю, Что это невозможно… Невредимым Вернется он и увезет меня К священным розам и фонтанам белым. (Смотрит в окно). Там воины проходят; я не знаю, Как он, где лучники, а где гоплиты, У всех у них обветренные лица И поступь тяжкая, как будто шли Они из Галлии без остановки И думают до Индии дойти. Они молчат, бегут за ними дети, И женщины в изодранных одеждах Их за руки хватают и целуют, Как я… как я поцеловать хотела. Их грозен облик, с плеч спадают шкуры Медвежьи и тигриные, их руки Как будто продолженье их мечей, Но всё идут и глаз не опускают, Глядят вперед уверенно и просто, Как те, кому не следует стыдиться Измен, предательства и вероломства. Храните ж, воины, святую доблесть, Начальника храните своего И моего возлюбленного. Феодора Зоя! Утешься, дочь моя, ведь твой жених Остался, и сегодня ваша свадьба. Зоя Остался он? Феодора Войска повел араб. Зоя Так он уехал? Феодора Зоя, Зоя? Царь Трапезондский ждет тебя во храме, А ты — скажу ль? — тоскуешь по арабе. Зоя Имр-Эль Каис из Кинда — мой жених. Я не хочу и не возьму другого. Феодора Про Имра я дурного не скажу… Как про меня он говорит… Не так ли? Молчишь?.. Ну, значит, так! Однако, царь Тебе в мужья твоим отцом назначен, А ты ведь знаешь нрав Юстиниана: Он не захочет дать напрасно слово Иль положить напрасно в яд тунику. Зоя Тунику в яд? Какую? Я не знаю! Феодора Тунику Трапезондского царя. Зоя Зачем? Феодора А лишь затем, что Трапезонд Приморский город и весьма торговый, И будешь ты царицей Трапезонда. Зоя Из-за меня? Убить того, кому Уж я однажды сделала так больно, И для кого я жизнь отдать готова, Чтоб искупить вину мою?.. О, горе! Феодора Об этом ты поговори с отцом. (Входит Юстиниан)

Сцена третья

(Те же и Юстиниан)
Юстиниан Мне радостно вас видеть вместе. Мир В семействе императора — прообраз Священный государственного мира. Феодора Ну, если так, народ восстал и с ревом Бежит по улицам и площадям, Пылают зданья, рушатся дворцы, Под стенами разбойники и волки Довольные, ища добычи, бродят. Царевна из твоей выходит воли. Зоя Отец, ужели брачная туника Отравлена? Юстиниан Отравлена. Зоя Зачем? Юстиниан Зачем пылают молнии на небе, Сжигая достоянье поселян, Зачем бывают бури и самумы, Бывают ядовитые цветы? Дитя мое, законы государства, Законы человеческой судьбы Здесь на земле, которую Господь Ведет дорогой неисповедимой, Подобны тем, какие управляют И тварью, и травою, и песчинкой. Зоя Я не хочу, чтоб умер мой жених! Юстиниан Казалось мне, что ты его не любишь. Зоя Я быть его женою не хочу, Но если он умрет, и я погибну! Юстиниан Ты видишь Зоя, так же непонятны Мне замыслы твои, твои желанья, Как для тебя мои, затем и создал Господь голубоглазую покорность И веру ясную, чтоб люди жили В согласьи там, где быть его не может… Зоя Отец, ты мудрый, знающий, ты Кесарь, Помазанник Господень, для тебя Пути добра и зла, страданья, счастья Переплелись, ведут тебя ко славе, Которую ты примешь в небесах, Тогда как я, я — девочка и только! Позволь мне доброй быть и быть счастливой? Юстиниан Дитя мое, для счастья твоего, В котором я поклялся пред твоею Покойной матерью, теперь святой, От замыслов своих не отступлю я; Но изменю их. Только злобный бык, Неодолимую преграду встретив, Себя калечит, в бой вступая с нею, А мудрый стороной ее обходит И достигает цели вожделенной. Царь Трапезондский будет жить, и ты Его женой не станешь. Пусть по сердцу Перед тобой появится жених. (Входит Евнух)

Сцена четвертая

(Те же и Евнух)
Евнух Порфирородный! Горе! Горе! Горе! Позволь мне лучше умертвить себя, Чем появиться вестником несчастья И затуманить взор царевны Зои! Феодора Опомнись! Скорбь не подобает тем Что предстают перед лицом владыки. Юстиниан Владыка мира — тоже человек, И грустному он не мешает плакать. Скажи мне, что случилось? Евнух Повстречал Я Трапе зонде кого царя, когда Из этой залы выходил он Б полдень, И хоть еще я не касался пищи, Взял за руку меня он и повел Осматривать собор Святой Софии. Молчал он, только раз спросил меня, Закопан ли по скифскому преданью Под основаньем храма человек, Чтобы незыблемо стояли стены И трещины колонн не расщепляли; Перекрестился я и отвечал, Что это суеверье недостойно Ни Императора, ни Византии. Он усмехнулся краем губ и снова На остальную замолчал дорогу, Ты знаешь этот храм, порфирородный! По узким, шатким лестницам, мосткам, Среди лесов чудовищных, как ребра Левиафана или Бегемота, Мы поднялись туда, где мыслит зодчий Из глиняных горшков поставите купол. Мой спутник встал на страшной высоте Лицом на юг, позолоченный солнцем, Как некий дух, и начал говорить. Я слушал, уцепившись за перила. Он говорил о том, что этот город И зданья, и дворцы, и мостовые, Как все слова, желанья и раздумья, Которые владеют человеком, (Наследие живым от мертвецов, Что два есть мира, меж собой неравных: В одном, обширном, гении, герои, Вселенную исполнившие славой, А в малом — мы, их жалкие потомки, Необходимости рабы и рока. Потом сказал, что умереть не страшно, Раз умерли Геракл и Юлий Цезарь, Раз умерли Мария и Христос, И вдруг, произнеся Христово имя, Ступил вперед, за край стены, где воздух Пронизан был полуденным пыланьем… И показалось мне, что он стоит Над бездной, победив земную тяжесть; В смятеньи страшном я закрыл глаза На миг один, на половину мига, Когда же вновь открыл их, пред собой — О, горе! — никого я не увидел. Как я спустился по мосткам, не помню. Там, за стеной, уже шумели люди, Толпясь над грудой мяса и костей Без образа людского и подобья. Суровы наши каменщики: их Любимые забавы — бой звериный, Кулачный бой и пьянство по ночам, Но дрогнули обветренные лица, В глазах угрюмых заблестели слезы, Когда пред ними с плачем я воскликнул, Что это тело — Трапезондский царь. Они его любили за веселость И за отвагу, и за красоту, Как я его любил за дух высокий И за уменье муку выносить. И даже — расскажу ли? — я услышал, Как кое-кто из них шептал проклятья, Смотря на императорский дворец. Они везде подозревают тайну. Юстиниан Немедленно расследовать событья И тех, кто это делал, задержать! Мне жаль царя! Теперь за Трапезонд Наверно Персия захочет спорить. Зоя Он умер, живший для меня. И я, Да, только я одна — его убийца. Юстиниан Дитя мое, тоска о женихе Тебя лишает, кажется, рассудка. Зоя Убийца! Я ведь видела, что он Перед словами, сказанными мною, Дрожал, как под ударами кинжалов Разбойничьих несчастный пешеход. И неужели я не понимала, Что правда — мерзость, если милосердье К страдающему с нею несовместно? О, как я оправдаюсь перед Богом, Как Имру объясню мою вину? Феодора Ты говоришь сама и помни, помни, Что я твоей не выдавала тайны! Юстиниан Какая тайна, и причем здесь Имр? Зоя Отец, отец, лишь ты единый можешь Меня понять, утешить и простить. Узнай: царю я предпочла араба, Я сделалась любовницей его. Но как мне стать арабскою царицей, Как наслаждаться счастьем средь фонтанов И пальм в руках возлюбленных, когда На мне пятно невинной крови? Юстиниан Ты, Наследница державной Византии, Ты сделалась любовницей бродяги? Позор, позор на голову мою, И горе для тебя, виновной, горе! Остановить немедленно войска, Немедленно колесовать араба! Евнух Порфирородный, поздно! Видел я, Как отплыла последняя галера. Юстиниан Тогда послать надежного гонца К начальнику с приказом возвратиться. Евнух Иду Феодора Он не послушается. Юстиниан Нет? Тогда… тогда послать ему тунику, Как знак монаршей милости моей, Туника не добрей колесованья. Зоя Отец, а что ты сделаешь со мной И с тем, кто жизни мне теперь дороже? Юстиниан Тебе я отвечаю, потому что Последний раз я говорю с тобой. Позора благородной римской крови Раскаянье простое не омоет. Ты примешь схиму и в своем покое Останешься затворницей до смерти. А он наденет бранную тунику, За красоту твою поднимет чашу, Но только чаша выпадет из рук, Уста увлажнит не вино, а пена, Он спросит, что с ним, и ответит сам Себе звериным неумолчным ревом, Сухой огонь его испепелит, Ломая кости, разрывая жилы, И в миг последний неизбежной смерти Твое он имя страшно проклянет! (Евнуху) Теперь идем? (Феодоре) А ты останься с той, Кто дочерью была моей, и душу Ее к Припятью схимы приготовь! (Уходит с Евнухом)

Сцена пятая

(Феодора и Зоя)
Феодора Теперь вы безопасны для меня, Затворница заговорить не может И мертвый тоже. Наступило время И мне сказать всю правду без утайки. Тебя я ненавидела всегда За руки тонкие, за взгляд печальный И за спокойствие, как бы усталость Твоих движений и речей твоих. Ты здесь жила, как птица из породы Столетья вымершей, и про тебя Рабы и те с тревогой говорили. Кровь римская и древняя в тебе, Во мне плебейская, Бог весть какая. Ты девушка была еще вчера, К которой наклонялся только ангел, Я знаю все притоны и таверны, Где нож играет из-за женщин, где Меня ласкали пьяные матросы. Но чище я тебя и пред тобой Я с ужасом стою и с отвращеньем. Вся грязь дворцов, твоих пороки предков, Предательство и низость Византии В твоем незнающем и детском теле Живут теперь, как смерть живет порою В цветке, на чумном кладбище возросшем. Ты думаешь, ты женщина, а ты Отравленная брачная туника, И каждый шаг твой — гибель, взгляд твой — гибель, И гибельно твое прикосновенье! Царь Трапезондский умер, Имр умрет, А ты жива, благоухая мраком. Молись! Но я боюсь твоей молитвы, Она покажется кощунством мне. (Уходит. Зоя стоит несколько мгновений, потом падает на колени лицом в землю)
Примечания к материалу
Отравленная туника
"Отравленная туника"(1) единственное из известных драматических произведений Гумилева, до сих пор не напечатанное в России. Впервые она была опубликована полно в книге "Неизданный Гумилев" (Нью-йорк, изд-во имени Чехова, 1952) с моим комментарием. Мною же была рассказана там история проникновения текста этой пьесы заграницу.

Первые сведения о пьесе попали в зарубежную русскую печать в 1931 г. В статьях ныне покойных А. Ладинского (в "Последних Новостях")(2) и Лоллия Львова (в "России и Славянстве" от 29 августа 1931г.), напечатанных в связи сдесятилетием со дня казни поэта, вкратце говорилось о со держании трагедии и приводились из нее цитаты. Тогда же был поднят вопрос о ее издании за рубежом. Об этом сначала в письме ко мне, а потом в статье, предназначавшейся я мюнхенского журнала "Литературный Современник", так и не напечатанной, рассказал уже гораздо позже Л. И. Львов. Согласно этому рассказу, машинописный текст "ОТ", вместе с рядом других неизданных произведений, главным образом по церковному вопросу, был привезен в Париж в 1931 г. неким М. Артемьевым, настоящая фамилия которого была Бренстэд и который был не то датчанином, не то голландцем по происхождению. Он называл себя бывшим "сменовеховцем", говорил, что вернулся в Россию из эмиграции, но потом, воспользовавшись своим иностранным происхождением, выехал снова на Запад по иностранному паспорту. Во Франции он стал сотрудником журналов "Утверждения" и "Завтра", органов т. н. "пореволюционного поколения", т.е. одной из разновидностей сменовеховства.(3)

Артемьев предложил Л. И. Львову, в то время члену редакционной коллегии еженедельника "Россия и Славянство", основанного П. Б. Струве, издать "ОТ" заграницей, с тем, чтобы авторский гонорар был передан ему, Артемьеву, для пересылки сыну Н. С. Гумилева через А. А. Ахматову. Львов попробовал устроить издание в принадлежавшем тогда покойному С. В. Рахманинову издательстве "Таир". Рахманинов согласился, но поставил условием, что он сам переведет гонорар в Россию, способом, которым он тогда располагал, а Артемьеву уплатит известный процент. При этом Львов предложил Артемьеву привлечь к контролю над всей этой операцией троих писателей: Б. К. Зайцева и ныне уже покойных А. М. Ремизова и Г. Л. Лозинского, брата близкого друга Гумилева и известного переводчика М. Л. Лозинского. Артемьев эти условия отверг, и переговоры его с Львовым оборвались, но еще до разрыва их Львов снял две копии с переданного ему Артемьевым машинописного экземпляра.

После неудачи с Львовым Артемьев обратился с аналогичным предложением к редактору "Последних Новостей" П. Н. Милюкову. Однако, Милюков пошел лишь на то, что бы уплатить Артемьеву 1000 франков за использование его списка "ОТ", как материала для статьи в газете. Статья эта и была написана одним из постоянных сотрудников Последних Новостей", поэтом Антонином Ладинским, после Второй мировой войны ставшим советским патриотом" и вернувшимся в СССР, где он и умер несколько лет тому назад. После этого Львов в свою очередь написал статью для "России и Славянства", процитировав те же отрывки из трагедии, что и Ладинский. Насколько мне известно, позднее подымался вопрос о напечатании "ОТ" в журнале "Современные Записки", но почему-то оно не осуществи лось. В 1934 г., по-видимому, снова возник вопрос об отдельном издании трагедии: по крайней мере в 1953 г., т.е. уже после выхода "Неизданного Гумилева", покойный С. К. Маковский прислал мне машинописный текст "ОТ", на заглавном листе которого напечатано: "ОТРАВЛЕННАЯ ТУННИКА". Трагедия в пяти действиях Н. Гумилева. (Печатается отдельным изданием впервые).(4) Книгоиздательство СВЕЧА.(5) Париж 1934".

Несмотря на причастность мою к редакции "России и Славянства", вся история с рукописью, привезенной Артемьевым, осталась мне неизвестна - я знал о трагедии только по статьям Ладинского и Львова. Но во время войны, не то в 1942 не то в 1943 году, я получил в подарок от моего доброго знакомого и тогдашнего сослуживца Б. В. Анрепа (мы оба были русскими "слухачами" на радиостанции агентства Рейтер под Лондоном) довольно большой гумилевский архив, описанный мною подробно в предисловии к "Неизданному Гумилеву". Это были бумаги, оставленные Гумилевым перед возвращением из Лондона в Россию Анрепу, с которым его связывали давние дружеские отношения. Среди этих бумаг были две записные книжки с текстами "ОТ", В одной из этих книжек, небольшого формата (12,5 х 7,5 си), в кожаной обложке винного цвета, находился черновой текст пьесы - первые четыре действия и начало пятого. Текст этот занимал всю книжку, но четные страницы были оставлены пустыми( иногда на них были вставки) - всего 58 убористо написанных страниц. В другой книжке (размером 10,5 х 13,5 см) было начало белового автографа - 173 стиха первого действия, занявших восемь страниц книжки. На заглавной странице чернового автографа было написано рукой Гумилева черными и красными чернилами: Н. Гумилев /Отравленная туника/ трагедия / в / пяти действиях /(6) Париж Лондон / Осень 1917 г. Зима 1918.

После войны Л. И. Львов оказался в одном из лагерей для перемещенных лиц в Германии. Мы с ним вступили в переписку. Его список "Туники" находился где-то в Париже, но обнаружить его местонахождение долго не удавалось, а о существовании других списков в Париже мне не было известно, и я уже подумывал об издании трагедии по черновому автографу, когда след львовского списка наконец отыскался, и в конце 1950 г. я получил его при любезном содействии Б. К. Зайцева. Около того же времени Ю. К. Терапиано напечатал в газете "Новое Русское слово" (Нью-Йорк) статью на основании попавшего в его руки списка, принадлежавшего раньше покойному молодому поэту Н. П. Гронскому.(7) Ю. К. Терапиано любезно предо ставил в мое распоряжение этот список для сличения с львовским, и я установил, что копия Гронского почти на верное восходит и тому же артемьевскому протосписку (не которые разночтения между списками объясняются ошибками при переписке, производившейся в обоих случаях в условиях большой спешки). По всей вероятности и список Маковского того же происхождения, хотя в нем есть свои разночтения, а иногда и совпадения с гумилевским черновым автографом при отличиях от списков Львова и Гронского. Во многих случаях общие и характерные .для всех трех списков ошибки свидетельствуют о том, что список, к которому они восходят, был сделан лицом, плохо разбиравшимся в стихах. Во всем трек снискав часто встречается неправильное расположение строк там, где метрическая строка разделена между репликами нескольких действующих лиц. В связи с этим нередок и пропуск отдельных слов, с нарушением строго выдержанного у Гумилева размера. Эти метрико-графические ошибки в большинстве случаев легко устранимы, особенно при помощи чернового автографа, но наличие таких, а также некоторых других явных ошибок, к сожалению, подрывает веру в точность артемьевского протосписка, и о дефинитивном издании "ОТ" пока нельзя говорить: наш текст представляет собой лишь какое то приближение к нему, будучи результатом сверки всех списков, которые были доступны нам, с нашими черновым и беловым автографами.

Когда Гумилев впервые задумал. свою византийскую трагедию, мы не знаем. Но нет сомнения, что он начал писать ее в Париже осенью 1917 г. и продолжал в Лондоне в начале 1918 г. Работу эту в Лондоне он, по-видимому, не закончил и, уезжая в апреле назад в Россию, оставил Б. В. Анрепу записную книжку с червовым текстом и начало белового автографа. Надо полагать, однако, что у него был и другой список, если не всего текста, то первых четырех действий, который он увез с собой и по которому переработал и докончил трагедию уже в России. Сведениями об окончательной рукописи "ОТ" и ее местонахождении мы не располагаем. Что касается артемьевского машинописного списка, то вот что писал о нем Л. И. Львов в 1951 г. в статье, предназначавшейся для "Литературного Современника" "...уже тогда мне показался подозрительным факт появления артемьевского (будем его так называть) списка "ОТ" в Париже. Я обратил внимание на то, что он был сделан как-то чрезмерно 'казенно', в нем не было ни поправок, ни неряшливости любительского характера. Бумага, на которой он был 'отстукан', была обычной, грубой, тоже какого-то 'казенного' качества. Боюсь ошибиться, но теперь мне мнится, что был и какой-то номер (многозначный) на этом списке..." Дальше Львов говорил об одном месте в трагедии, где ему показалось наличие пропуска, который он счел умышленным - "с целью, в случае напечатания... установить, какого происхождения была рукопись, с которой производилось печатание". В данном случае Львов, однако, просто ошибался, и то, что показалось ему пропуском (в списке Маковского этот якобы пропуск был даже обозначен многоточием!), объяснялось небольшой буквенной ошибкой ("И" вместо "А") в комбинации с ошибкой пунктуационной (такого рода ошибок в артемьевском списке было очевидно немало) - см. об этом ниже, в анализе разночтений.
Из даваемого ниже списка разночтений между лондонским черновым автографом и списками, восходящими к артемьевскому, читатель убедится, что в России Гумилев подверг трагедию значительной переработке. Немного странно, что почти никто из друзей и литературных знакомых Гумилева, писавших о последних годах его жизни, не упоминал до 1931 года об этом и крупном по размерам и внутренне значительном произведении Гумилева, законченном им сравнительно незадолго до смерти. Ни словом не упомяну та "ОТ", например в предисловии к посмертному сборнику стихотворений, хотя автор его и редактор сборника, Георгий Иванов, несомненно имел доступ к рукописям погибшего поэта (правда, в одной напечатанной уже в зарубежный период статье, полной, как часто у Иванова, всяких не точностей и довольна странных утверждений, есть упоминание о том, что в 1917-18 г. заграницей Гумилев написал "большую пьесу 'Отравленная туника'").(8)

Сноска:

1. В дальнейшем даем сокращенна - как "ОТ".

2. Дату этой статьи нам не удалось установить.

3. Уже после Второй мировой войны, в статье А. Б. В. "Сеть НКВД во Франции" в нью-йоркском журнале "За Свободу", выходившем под редакцией В. М. Зензинова (? 18, июль 1947), Артемьев-Бренстэд был назван советским агентом, специально работавшим среди масонов.

4. Фраза в скобках на присланном мне экземпляре зачеркнута. Над нею карандашом рукой Маковского надписано: "(По смертное издание)".

5. О существовании такого книгоиздательства мне неизвестно. Возможно, что оно проектировалось, или же марка эта была придумана ad hoc.

6. Слово "пяти" было переправлено из "трех".

7. Ю. Терапиано. "Отравленная Туника". "Новое русское Слово", 22 октября 1950 г. Терапиано писал, что на первой странице полученной им рукописи было написано Гронским: "Переписано мною в июле 1934 года с копии копии подлинника для невесты моего друга. Н. Гронский". Первые 46 страниц текста были настуканы на машинке, страницы 47 - 53 написаны рукой самого Гронского. На эту статью в той же газете отозвалась в ? от 12 ноября 1950 г. К. В. Деникина, которая писала, что у. Гронского было две копии "ОТ", На первой, сделанной им в 1930 г. (дата эта расходится с датой, даваемой Львовым), была помета рукой Гронского: "Маргарите на память от Николая. 12 сентября 1930 г." В этой машинописи было 42 страницы. На второй копии, переписанной в 1934 г., было над писано: "II экземпляр рукописи Отравленная Туника. Трагедия в 5 действиях Н. Гумилева". На последней странице машинописи Гронский написал: "Рукопись переписана мною в 1930 г. с копии подлинника" Из дальнейшею письма Терапиано вытекало, что Гронским было сделано не две, а по крайней мере три копии. Ссылка Гронского на 1930 год, дважды повторенная, показывает, что либо он получил рукопись раньше Л. и. Львова, либо последний ошибся в годе. Нет никаких оснований думать, что копии Гронского восходили к другому "подлиннику": Я видел только ту копию Гронского, которая оказалась у Терапиано.

8. Георгий Иванов, "Гумилев", "Дни", 11 октября 1925 г.

В своей статье об "ОТ" Л. И. Львов писал, что эта пьеса "является плодом одновременно и его [Гумилева] поэтического вдохновения, и его литературно-исторической эрудиции. Львов не дал себе, однако, труда проверить, насколько Гумилев в своей пьесе соблюл верность истории. На самом деле об "историчности" ее можно говорить лишь весьма условно. За историей Гумилев следовал гораздо меньше. чем Пушкин за Карамзиным в "Борисе Годунове". Делал он это не по незнанию, а, вероятно, вполне сознательно. руководствуясь в первую очередь драматическими соображениями. По всей вероятности, перед тем как сесть за трагедию, он ознакомился с общей историей Византии. Возможно, что, задумав ее еще в России, он читал труды Ф. И. Успенского и Ю. А. Кулаковского. Еще вероятней, что в Париже он познакомился с трудами Шарля Диля, в частности с его монографиями об Юстиниане и Феодоре.(9) В "ОТ" налицо и общее знание событий эпохи, и проникновение в психологию некоторых исторических персонажей (особенно императора Юстиниана), и желание придать пьесе couleur locale. Ниже читатель найдет перечень византийских терминов (военных и др.) и географических названий, которые Гумилев выписал в процессе работы над трагедией и часть ввел в нее. Из шести лиц трагедии три так или иначе взяты, из истории: Юстиниан, Феодора и Имр-эль-Каис.(10) - Евнух - фигура полуисторическая, обобщенный, но далеко не трафаретный, портрет византийского царедворца. Другие два персонажа, играющие главную роль в любовном треугольнике трагедии, третий угол которого составляет Имр, - Трапезондский Царь и царевна Зоя, - плод гумилевского вымысла, причем Трапезондский Царь едва ли согласуется с историей, ибо Трапезонд в то время был частью Византийской Империи, а Зоя идет прямо вразрез с историей: у Юстиниана не было детей, а первый брак его с матерью Зои, о которой сам Юстиниан в пьесе говорит: Мать Зои, словно лилия Господня / Чудесною сияла чистотой" - чистейшая выдумка Гумилева: до брака с Феодорой Юстиниан женат не был; овдовев в 548г .и прожив еще семнадцать лет, он остался верен ее памяти; его наследником стал его племянник Юстин II (Младший).

Время действия трагедии обозначено Гумилевым в черновом автографе как "начало VI в. по Р. Х."; в беловом автографе это обозначение переделано на "VI век по Р. Х."; а в окончательном тексте читаем опять: "начало VI: столетия по Р. Х." Мы можем, однако, приурочить трагедию более точно, а именно к периоду между 532 и 537 гг. В 532 г. в Константинополе произошло знаменитое восстание цирковых партий - "Зеленых" и "Голубых"; Известное по их лозунгу под именем "Ника" ("Побеждай!"), оно чуть не стоило Юсгиниану его престола, если не жизни. Во время этого бунта, продолжавшегося несколько дней, было сожжено и разрушено несколько зданий, в том числе старый храм св. Софии, вместо которого Юстиниан замыслил построить новый. Действие гумилевекой трагедии происходит во время построения храма, т. е. не ранее 532 и не позднее 537 г., когда храм был закончен и освящен. Другой упоминаемый в пьесе великий памятник царствования Юстиниана позволяет еще более уточнить хронологию пьесы; в разговоре с Имром в первом действии Евнух говорит о знаменитом юстиниановом своде законов - о "преобразованьи" "Всех императорских постановлений / В один обширный, полный свод законов". Начатое в 529 г., это огромное законодательное предприятие, увековечившее имя Юстиниана, продолжалось, как и построение св. Софии, пять лет и было завершено в 534 г. Таким образом действие "ОТ" может быть отнесено к 533 - 534 гг. Эту датировку подтверждают и слова гумилевской Феодоры о том, что она замужем за Юстинианом уже десять лет: брак этот относится обычно к 523 г., когда Феодоре было лет восемнадцать. Впрочем, едва ли Гумилеву было важно точное соблюдение хронологии: пьеса построена не вокруг исторических событий, а вокруг личного конфликта и личной проблемы, и Гумилеву важен был лишь общий исторический фон и психологическая верность портретов главных исторических персонажей.

Какими бы историческими источниками ни пользовался Гумилев, ему не -могло не быть известно, что одним из главных источников наших сведений о лицах и событиях этого интереснейшего в истории Византии периода являются труды Прокопия Кесарийского. Даже если Гумилев и не читал их, он мог быть знаком с пересказом их у Гиббона или с изложением их в какой-нибудь новейшей истории Византии: нее историки ссылаются на Прокопия. Последний был не просто современником событий, а одно время секретарствовал у Велисария, великого полководца, благодаря походам и победам которого Юстиниану удалось частично осуществить свой замысел восстановления великой Римской Империи.(11) Прокопий оставил после себя три весьма различных труда: историю войн Юстиниана против персов, остготов и вандалов, историю его честолюбивых строительных предприятий ("De Aedificiis") и т. н. "Тайную историю" ("Anecdota"или "Historia arcana"). Первый из них по времени - история войн и походов - в основном прославление дел Юстиниана и его полководцев. Еще сильнее эта нота славословия, с явным привкусом лести в от ношении самого Юстиниана, звучит в "De Aedificiis", последнем по времени труде Прокопия. Но в промежутке между этими двумя сочинениями Прокопий написал свою "Тайную историю". Это - злостный памфлет против Юстиииана и Феодоры. Оба изображены здесь демонами в образе человеческом. Подчеркнуты жестокость, вероломство и жадность Юстиниана, и со смаком, в самых непристойных подробностях, которые Гиббон даже в XVIII веке стеснялся цитировать иногда иначе как в греческом подлиннике, расписана на основании сплетен распутная юность Феодоры. Даже Велисарий, этот герой первого труда Прокопия, изображен не слишком привлекательно, как слабый и бес характерный человек, легко уступающий своей жестокой и развратной жене Антонине (отсюда, может быть, у Гумилева слова Юстиниана, в черновой сцене V-го акта, о "ненадежности" Велисария).

Тон и содержание "Тайной истории" настолько отличались от тона и содержания двух трудов Прокопия, что долгое время высказывались сомнения в его авторстве. Сейчас авторство Прокопия историками больше не отрицается - тем более, что столь уж резкого расхождения между фактами в Тайной истории" и в двух других произведениях нет (многое из того, чего он в других произведениях не говорил, Прокопий объясняет необходимостью скрывать правду из падения кары - "Тайная история" его, кстати сказать, долго оставалась тайной: она была обнаружена лишь в VII в.). Различие скорее поднесении фактов, которые поддаются и более благоприятному для Юстиниана и Феодоры толкованию. Нет во всяком случае сомнения, что в "Тайной истории" Прокопий накладывал краски весьма густо и преувеличивал, не стесняясь.(12)

И Юстиниан и Феодора были несомненно личностями незаурядными.(13) Юстиниан был человеком и большого ума и совершенно исключительного трудолюбия. Внимание к деталям сочеталось в нем со способностью к большим и широким замыслам и разносторонним интересам. Даже Про копий в своем пасквиле отмечает его воздержание, его простоту и доступность для окружающих, его сдержанность и ту свободу высказывания, которую он всегда предоставлял своим подданным. Известный английский историк Византии Джон Бьюри дает следующую общую характеристику царствования Юстиниана: "Царствование такого государя... не могло не быть памятным. Юстиниан творил не только для своего времени, но и для потомства. Он укрепил престиж Империи и расширил ее пределы. Своим монументальным трудам в римском праве он завещал прочное наследство Европе. А сооружение храма св. Софии само по себе уже дало бы непреходящее право на людскую благодарность".(14) Юстиниану было в высокой степени присуще чувство долга. На свою власть он смотрел как на служение - и государству, и Богу, Интересы государства, его мощь и престиж он ставил выше частных интересов; Историки не раз сравнивали его с Людовиком Х1У, а потомство наградило его эпитетом "Великий". Единство Церкви и воз рождение Империи - и в том и в другом он частично пре успел - были для него двумя сторонами одного и того же дела, я значительная часть его царствования была ознаменована решительной, подчас жестокой, борьбой с ересями (с манихеями, с монофизитами и др.) во имя церковного единства (отголоски этого мы находим и в трагедии Гумилева: "еретика исправит лишь железо", говорит Евнух. Имру). Шубарт подчеркивает, что Юстиниан был человек глубоко штатский, в нем не было ничего "героического", "ни чего от солдата", он не участвовал в походах, не командовал войсками, предоставлял это своим блестящим полководцам, Велисарию и Нарсесу, которые вели для него войны, одерживали победы, раздвигали пределы Империи и укрепляли ее мощь. Даже то, что Юстиниан почти не путешествовал, что он сидел все время в Константинополе, диктовалось желанием быть на месте, у кормила событий, дабы влиять на ход дел и особенно на выбор людей. Его умение выбирать людей, определяя дарования окружающих и находя для них подходящую сферу деятельности, подчеркивает русский историк Византии Ф. И. Успенский.(15) Но наряду с этими чертами в характере Юстиниана была и известная слабость и уступчивость; в частности, он легко поддавался влиянию Феодоры.

Все эти черты весьма ярко выступают в трагедии Гумилева. Юстинианов теократический идеал царского служения отчетливо выражен в словах Кесаря, когда, в ответ на сообщение Евнуха о том, что воздвигнута еще одна колон на храма св. Софии, он приказывает выдать главному строителю (которого звали Анфимий) пятьсот червонцев (см. действие I, сцена 5-я, стихи 321-331). В той же сцене, в раз говоре с Евнухом, Юстиниан откровенно: формулирует при мат интересов государства над личными и вместе с тем выражает свое "миролюбие" ("Я не люблю войны, когда возможно/Устроить дело без пролитья крови"), В послед нем действии он говорит Зое, что

. . . . . законы государства,
Законы человеческой судьбы
Здесь на земле, которую Господь
Ведет дорогой неисповедимой,
Подобны тем, какие управляют
И тварью, и травою, и песчинкой.


А когда Юстиниан соглашается, ради счастья дочери, если не отступить от своих замыслов, то по крайней мере изменить их, он так объясняет свое поведение:

. . . . . . Только злобный бык,
Неодолимую преграду встретив,
Себя калечит, в бой вступая с нею,
И цели достигает вожделенной.

Нельзя не признать, что Гумилев дал и психологически тонкий и исторически правдивый портрет Юстиниана. дальше от исторической правды изображение у Гумилева Феодоры - личности не менее .сложной и не менее, если не более, замечательной, чем Юстиниан. Она не оставила по себе тех памятников, законодательных и иных, которыми увековечил себя Юстиниан. Мы знаем о ней либо по злостному и явно пристрастному памфлету Прокопия, и по писаниям враждебных ей правоверных церковников, либо по тому образу "боголюбивейшей царицы", который рисуется в некоторых монофизитских житиях святых (в отличие от Юстиниана Феодора благоволила еретикам и сама склонялась к монофизитской ереси). По характеристике Шубарта, Феодора была человеком воли и действия. Она всегда твердо знала, чего она хочет, и умела добиваться желаемого. Умом и проницательностью она едва ли уступала Юстиниану, а прямотой и решительностью превосходила его. В течение многих лет она укрывала в подземельи своего дворца патриарха-еретика - его обнаружили там лишь после ее смерти. В 532 г., во время бунта "Ника" .она спасла своей решимостью и мужеством и трон Юстиниана и империю. Перепуганный Юстиниан, подстрекаемый своими не менее перепуганными советниками, уже готов был бе жать морем из Константинополя, когда Феодора своей речью пристыдила их и повернула ход событий. Летопись сохранила для нас речь Феодоры, в которой она говорила: "На мой взгляд сейчас более, чем когда либо, бегство было бы нецелесообразно, даже если бы оно сулило нам без опасность. Человек, родившийся в мир, не может не умереть. Но для того, кто правил, невыносимо стать изгнанником. Да не будет мне суждено жить без этой порфиры и да не будет мне дано дожить до того дня, когда меня, встречая, не будут приветствовать как царицу. Если ты хочешь спасти себя; о Кесарь, то это нетрудно. У нас много средств. Вон море, а на нем корабли. Но размысли: оказавшись вне опасности, не предпочтешь ли ты смерть безопасности? Я согласна со старинным изречением, гласящим, что царская должность - это прекрасный саван". Излагая этот эпизод, Вытри говорит: "Престол Юстиниана был спасен благодаря нравственной решимости Феодоры и лояльным усилиям Велисария".(16)

Даже недоброжелатели Феодоры отмечали ее лояльность и друзьям и то, что на нее можно было положиться, противопоставляя ее в этом отношении самому императору. К заслугам Феодоры принадлежит ее забота о падших женщинах,. которую отмечает, толкуя ее по-своему, и Прокопий. Многое в прогрессивном юстиниановом законодательстве о женщинах должно быть приписано влиянию Феодоры. Ею могло при этом руководить воспоминание о ее собственном прошлом - цирковой актрисы, танцовщицы и распутной женщины.(17) Есть все основания считать; что по возвращении в столицу из Египта и Сирии Феодора встала на путь добродетели. По преданию, поселившись снова в Константинополе, она вела скромный образ жизни и занималась шерстопрядением. Именно в это время с ней познакомился Юстиниан и пленился ее красотой. Став его же ной, она осталась верна ему, и ее верности и преданности Юстиниану не отрицали и ее враги. Он в свою очередь платил ей неизменной привязанностью и уважением и после смерти глубоко чтил ее память. Те отношения между ними, которые изобразил Гумилев (в 1-й сцене третьего действия), не имеют основания в истории. У Гумилева Феодора говорит, что узнает о решениях кесаря от евнухов да от болтливых служанок, а Юстиниан - что он обманулся, думая найти в ней "помощницу в делах правления" и найдя лишь женщину. На самом деле "Феодора как раз и была не толь ко базилиссой" (супругой правящего императора), но и фактически соправительницей Юстиниана. Некоторые историки даже считают, что ранняя смерть Феодоры отразилась неблагоприятно на ходе дел: период между подавлением бунта "Ника" и смертью Феодоры был самым блестящим в царствовании Юстиниана; после этого начался упадок.

Все это не нашло себе отражения в пьесе Гумилева. Конечно, Феодора была честолюбива и властолюбива, и, может быть, неразборчива в выборе средств. Но у Гумилева она предстает нам слишком мелочно-мстительной, слишком коварной, склонной к интригам ради интриг. Мотивировка ее поступков не всегда убедительна, и ей недостает величия и царственности, признававшихся за ней современниками, нашедших себе выражение в дошедших до нас изображениях (см. в настоящем томе репродукции двух таких изображений) и признаваемых за ней и историками.(18)

Но повторим еще раз: Гумилев писал не историческую драму, и отступления от истории в изображении Феодоры нужны ему были для его целей, для оттенения некоторых сторон того треугольника (Царь Трапезондский - Зоя - Имр), который составляет ядро пьесы.

Выше уже было сказано, что, печатая "ОТ", я во вступительной статье к "Неизданному Гумилеву" отнес Имра не к историческим персонажам трагедии, а к тем, которые "не противоречат истории", и что. на историчность Имра обратил мое внимание покойный А. А. Васильев, возглавлявший в то время Институт Изучения Византии в Dumbarton Oaks. Отзываясь на посылку ему "Неизданного Гумилева", престарелый ученый (ему тогда было уже 85 лет) писал мне: "... эта книга, помимо ее общего интереса, совершенно неожиданно вызвала во мне интерес личный. Дело в том, что, работал теперь над книгою Арабо-византийские отношения до Мухамеда и в его время, я перед отъездом в Европу закончил главу, где разбирал, на основании доступных мне источников, путешествие арабского поэта Имр-ул-Кайса в Константинополь и легенду об отравлен ной тунике. Если мне удастся закончить мою работу; то упоминание трагедии Гумилева и ее содержание явятся новым и интересным византийским эпизодом, который нашел отражение в русской беллетристической литературе".(19)

Во всяком случае Имр-эль-Каис (по принятой ныне русской транскрипции Имр-уль-Кайс или Имру-ль-кайс; по английской - Амр-ул-Каис) не был выдуман Гумилевым. Гумилев был не только знаком с историческими данными об этом арабском поэте и легендами о нем (между теми и другими трудно провести грань, и в историчности Имра еще и сейчас существуют сомнения), но я звал его (или приписываемые ему) поэтические произведения. Во втором письме. ко мне, в ответ на мой запрос, А. А. Васильев высказал мысль, что Гумилев почерпнул сведения об Имре из книги Шарля Диля об Юстиниане, которая, по ранее уже высказанному мною предполежению, должна была быть известна Гумилеву. Но дело в том, что Диль, говоря в своей книге мельком об Имре, даже не упоминает о том, что он был поэтом (называя его "бродячим царем") и ничего не говорит о легенде об отравленной тунике. Более вероятно, что сведения об Имре Гумилев взял из книги Клемана Юара об арабской литературе. Эта книга была, очевидно, известна Гумилеву; имя Юара упоминается в числе источников "Фарфорового павильона", но это, по всей вероятности, недоразумение или ошибка памяти: Юар был специалистом по арабской, а не по китайской литературе.

Вот что пишет об Имре Юар:

Имру-ул-Каис, бродячий царь, принадлежал к южному племени Кинда. Его предки основали княжество в Неджеде. Его отец Годжр, человек суровый, хотел наказать сына за овладевшую им любовную страсть и послал его пасти стада своих баранов. Восстание племени Бени-Асад положило конец жизни Годжра, и поэт начал жизнь полную приключений, жизнь лишенного престола царька, ища способов вернуть себе отцовский трон, что ему так и не удалось. Он кончил тем, что нашел себе приют у Самуила, князя Теймского, которому принадлежал замок Аблак и который был иудейского вероисповедания. Около 530 года римский император Юстиниан, который задумал воспользоваться его услугами против угрожавших его границам. персов, послал за ним по просьбе князя Гассанского, командовавшего римскими войсками на границе Сирии. Имр совершил путешествие на перекладных - на верблюдах и лошадях - в Константинополь, где прожил долгое время, ожидая назначения, так и не полученного им, от уже состарившегося императора, Назначенный филарком Палестины, он отправился назад в пустыню, но умер на пути в Анкаре, отравленный по приказу императора - согласно легенде, при помощи полученной в дар почетной туники, от которой его тело покрылось нарывами. - за соблазнение какой-то царевны.
Признаваемый Магометом за превосходнейшего из всех поэтов и за их главу, он, согласно традиции, пер вый подчинил стих твердым правилам.

Юар рассказывает также, что, когда Имру пришли сообщить о смерти отца, он пил вино и играл в кости. Он не стал прерывать игру, а когда закончил ее, воскликнул: "Я не буду пить вина и касаться женщины, пока не убью сто человек из племени Бени-Асад и, в качестве трофея, не отрежу волосы с их голов...".(20)

Об этой клятве Имра несколько более подробно говорит в своих примечаниях к переводам его стихов немецкий поэт и ориенталист Фридрих Рюккерт (Ruckert, 1788-1866),(21) Имр якобы воскликнул: "Сперва мой отец досадил моей юности [имеется в виду, очевидно, изгнание Имра отцом], а теперь обременил мою старость кровной местью. Нынче долой трезвость, а завтра долой хмель. Нынче вино, а завтра будь что будет". После этого Имр пировал еще семь ночей, а потом, протрезвившись, поклялся, что "не будет есть мяса и пить вина, не будет умащать себя, не будет касаться женщины и мыть головы, пока не осуществит кровную месть за отца.".(22)

За помощью в отвоевании своего царства Имр обращался и к Юстиниану. Но весь этот эпизод в биографии Имра еще и сейчас освещается довольно разноречиво. Так, Диль говорит, что Юстиниан уже к 530 году помог Имру воцариться снова в Кинде, а позднее побудил его разделить владенья между сыновьями, а его самого вызвал в Константинополь, обещав сделать филарком Палестины. С другой стороны в биографии Имра в Британской Энциклопедии умерщвление его при помощи отравленной туники по доносу одного из его врагов приурочивается уже к царствованию преемника Юстиниана, Юстина II. Легенда, однако, связывала этот эпизод и с дочерью самого Юстиниана (которой у того не было), и именно эту легенду использовал Гумилев, значительно переиначив ее и введя при этом фигуру жениха дочери, Трапезондского Царя. Вокруг Имра во обще накопилось множество легенд, сохраненных арабскими, а отчасти и византийскими, историками. По одной из таких легенд, упоминаемой Дилем, Имр под влиянием Юстиниана обратился в христианство.

Но так же как он отступил от фактов византийской истории и, допуская анахронизмы, сумел схватить и пере дать византийский дух эпохи, так Гумилев и здесь донес до читателя и зрителя личность Имра и дух его поэзии. "Бродячий царь-поэт", как называют его арабские источники, Имр-уль-Кайс считается самым выдающимся арабским поэтом до-мусульманского периода. Его длинная поэма открывает знаменитый цикл "муаллак"(23) (или "моаллак") - произведений семи арабских поэтов до-магометанской эры. В поэме, приписываемой Имру,(24) рассказывается об одном из его любовных приключений. Эту поэму, переведенную на ряд европейских языков, Гумилев несомненно знал, Существуют и русские переводы "муаллак" - на пример, в книге А Крымского "Арабская поэзия", которая могла быть известна Гумилеву. Мог он познакомиться с этой поэмой и в английском переводе знаменитого ориенталиста Вильяма Джонса (1746 - 1794), или в более новом, и некоторыми считающемся лучшим, переводе известного английского арабофила В. С. Бланта (Wilfrid Scawen Blunt, 1840 - 1922), вышедшем в 1903г., не говоря уж о французских переводах.

Из лондонских записных книжек Гумилева и из письма М. Ф. Ларионова ко мне видно, что в Лондоне и в Париже в 1917 - 16 гг. Гумилев проявлял огромный интерес к восточной поэзии. Мы знаем, что интерес этот зародился у него еще до поездки на Запад и нашем себе выражение в пьесе "Дитя Аллаха". Возможно, что уже тогда Гумилев ознакомился не только с Гафизом, но и с арабской поэзией, и ему могла быть известна не только "муаллака" Имра, но и сборник (д и в а н) его стихотворений, в который вошло около 75 касыд (од) и несколько отдельных отрывков, Первое издание этого .сборника было выпущено в Париже де Слэном (Baron William McGuckin de S l a n e) в 1837г.

Поэму Имра Гумилев использовал в той .сцене (действие I, сцена 2-я, стихи 136 155), где Имр рассказывает Зое об одном из своих любовных приключений ("Помню / Одну мою любовь я...). Гумилев не следует слепо за текстом Имр-уль-Кайса, но и "Плеяды в небе", и "цветная .ткань", которую влачат любовники, "чтоб замести следы", и "за пах мускуса в моей постели", и сравнение женских грудей с зеркалами, и "глаза газели" - все это взято из знамени той первой муаллаки.

Использовал Гумилев и клятву Имра - в первой сцене I-го действия (стихи 78 - 82: "Я клялся не носить духов в фиоле" и т. д.). Кроме мытья головы Гумилев почти в точности воспроизвел эту формулу клятвы (вместо "умащения" у него "духи в фиоле", но возможно, что он пользовался другим переводом). Находим мы у Гумилева и отголосок упоминаемого Юаром обещания Имра срезать волосы с голов врагов:

. . . . . . . В твои ночные сны
Являться буду я окровавленным,
Но не своей, а вражескою кровью.
Я головы владык, мне ненавистных,
Отрубленные, за волосы взяв,
Показывать тебе с усмешкой буду... -

говорит Имр Зое в 1-й сцене V-го действия.

Самохарактеристика Имра (действие I, сцена 2-я, стихи 107 - 117), когда он говорит Зое: "Ты; девушка, ошиблась, я другому / Тебя сумел бы лучше научить" и т. д.), тоже несомненно внушена его поэзией, в которой воспеваются любовь, смелые подвиги и охотничьи забавы, а так же и легендами о нем. Один новейший историк арабской литературы говорит про Имр-уль-Кайса: "Он возрос посреди довольства и наслаждений. Рифмовать он начал в юности и не отличался пристойностью ни в своих любовных похождениях, ни в своих стихах", Тот же историк различает в поэзии Имр-уль-Кайса два стиля: "один - тонкий и изысканный, другой - неистовый и грубый".(25) А уже упоминавшийся али-Фахури так характеризует поэзию Имр-уль-Кайса: "Его стихи - это повесть о жизни сильной личности, это воспоминания, выражающие порыв мятежной натуры; вместе с тем это стон страдающей души, которую терзают боль и сожаления".(26) Аль-Фахури говорит об Имре как певце природы и подчеркивает богатство его сравнений и музыкальность его стиха.

Как видим, и в изображении Имра Гумилев остался более или менее верен истории, или по крайней мере исторической легенде. Но образ полулегендарного арабского поэта-воина и искателя приключений несомненно затрагивал и родственные струны в душе поэта, и в своей арабо-византийской трагедии, где история была на заднем плане и над ней доминировала лирическая тема самого Гумилева, он творчески претворил этот образ. В стихотворении "Я и вы", написанном тогда же в Париже и записанном в альбом "Синей звезде", мы находим отзвук арабских мотивов в строках; "Я люблю - как араб в пустыне! / Припадает к воде и пьет..." Эти строки писались тогда же, когда Гумилев создавал образ бродячего арабского поэта, воспевавшего свою пустыню.

Не подлежит также сомнению, что следующие слова в одном из стихотворений Имр-уль-Кайса должны были будить ответный отклик в душе Гумилева: "... я стремлюсь к прочной славе, и именно такие люди как я иногда достигают ее. Пока длится его жизнь, человек не может достичь вершины своих честолюбивых помыслов или перестать трудиться".(27) Ср. с этими словами то, что говорит в статье проф. Сечкарев: "... во всех шести [пьесах Гумилева] в том или ином виде выступает одна и та же проблема: вопрос о высочайших возможностях человека и о его пределах"

Сноски:

9. Charles Diehl. Justinien et la civilisation bysantine au Vie siecle. Paris, 1901, и Theodora, imperatrice de Byzance. Paris, [1904]. Первая из этих работ была переведена на русский язык в 1908 г Характеристика Феодоры имеется в русском издании книги Диля "Византийские портреты" (М., 1914).

10. В предисловии к "Неизданному Гумилеву" я писал о не историчности Имра. Введенный в заблуждение отчасти транскрипцией имени отчасти недостаточным знанием истории арабской литературы, я ошибался. На ошибку мою указал мне покойный А. А. Васильев, известный русский византинист и специалист по византийско-арабским отношениям, закончивший свою научную деятельность в США. Эта ошибка была исправлена мною в статье "дневник читателя. Постскриптум к "Неизданному Гумилеву" (Русская Мысль, ? 505, 26 ноября 1952 г.). Статьей этой я пользуюсь в настоящем комментарии, но значительно дополняя ее.

11. В черновом тексте сцены пятого акта Гумилев вводит упоминание Велисария, о котором Юстиниан говорит, что он, мол, слишком стар, чтобы вести поход в Аравию. На самом деле Велисарию должно было быть в то время около 30 лет - он был моложе Феодоры. В окончательной редакции пьесы Гумилев выбросил это упоминание, может быть в результате чьего-то указания на его несообразность.

12. У Гумилева прошлое Феодоры, разоблачение которого Имром составляет одну из пружин действия, основано в общем на рассказе Прокопия. Но Гумилев воздержался от размазывания непристойных деталей.

13. Помимо общих трудов по истории Византии существует и большая историческая литература об Юстиниане и Феодоре, Блестящий портрет Феодоры дал уже упомянутый знаменитый французский византинист Шарль Диль. Новейшую попытку пересмотра их личностей в направлении дальнейшей апологии представляет собой книга немца Шубарта (Wilhelm Schubart. Justinian und Theodora, Munchen 1942).

14. J.B. Bury. History of the Later Roman Empire, vol. II (London 1923) p. 25.

15. См. Ф. И. Успенский. История Византийской Империи. Т. I, С.-Петербург 1912, стр. 414 - 415.

16. См. Bury, цит. соч., стр. 48.

17. У Гумилева Феодора упоминает, что отец ее был сенатором. Такова была узаконенная Юстинианом фикция. На самом деле отец ее был сторожем медведей в цирке. Звали его Акакий.

18. Яркая фигура Феодоры давно привлекала внимание драматургов и романистов. Ее сделал героиней своей драмы "Феодора" Викторьен Сарду. Она играет большую роль в трехтомном романе забытого английского писателя сэра Генри Поттингера "Голубые и зеленые" (1879). О ней написал роман современный нам английский писатель, нынешний поэт-лауреат Джон Мэйсфильд (Masefield, род. 1878). Впрочем, в романе Мэйсфильда ("Базилисса"), в котором мало истории, изображена красочная молодость Феодоры - роман, кончается обручением с Юстинианом.

19. А. А. Васильев еще в России занялся арабо-византийскими отношениями, но его первый большой труд на эту тему, изданный в 1900 - 1902 гг. и много позднее переведенный на французский язык, охватывал лишь более поздний период. Его общая двухтомная "История Византии" появилась между 1917 и 1925 гг. В 1928 - 29 гг. она вышла в переработанном виде по английски а издании Висконсинского университета, где к тому времени Васильев стал профессором, заменив на этой кафедре М. И. Ростовцева. Пересмотренное французское издание вышло в 1932 г. Этот труд был переведем также на испанский и турецкий языки. Заново пересмотренное американское издание было выпущено в 1953 г. и с тех пор дважды перепечатывалось (уже посмертно). Васильев скончался в 1953 г., и мне неизвестно, удалось ли ему закончить ту работу, о которой он писал в письме ко мне. До сих пор она как будто не напечатана. Не лишено интереса, что в выходящем в СССР "Византийском Временнике" в конце 40-х годов была напечатана статья известного византиниста М. В. Левченко об искажении" Васильевым картины русско-византийских отношений (тот же самый Левченко в 1953 г. в том же издании напечатал статью о значении одной из работ Сталина для советского византиноведения!).

20. Clement Huart. Litterature arabe. Paris, 1902, рр. 10-11. По другой версии, Имр умер в Анкаре от болезни (оспы?), от которой его тело покрылось нарывами. Одно из его прозвищ у арабских историков - "покрытый волдырями". Легенда об отравленной тунике, по всей вероятности, восходит и одному из греческих мифов о Геракле, его жене Деянире и кентавре Нессе, с помощью отравленной рубашки которого Деянира отравила Геракла.

21. F. Ruckert. Amrilkais der Dichter und Konig. Stuttgart, 1843. Переводами Рюккерта, между прочим, пользовался для своих "восточных" переводов ("Наль и Дамаянти", "Рустем и Зораб" и др.) Жуковский.

22. F. Ruckert, S. 10

23. Слово "муаллака" (по-арабски во множественном числе - "муаллакат") обыкновенно переводится как "подвешенный" Согласно малодостоверной традиции, поэмы эти, написанные золотом на коптском холсте, были впоследствии подвешены к священному камню в Мекке. Юар говорит, что это выражение надо понимать в переносном смысле и что недаром эти поэмы иногда называются тактике "жемчужными ожерельями" арабской поэзии (см. цит. соч., стр. 9). Один из английских переводчиков муаллак, арабист Лайялл высказал предположение, что слово это происходит от слова ilg, означающего драгоценный предмет, или "высокоценимую вещь", за которую человек "цепляется" (hangs on) или которую он "подвешивает" на почетном или видном месте у себя в сокровищнице или кладовой. См. C. J. Lyall. Translations of Ancient Arabian Poets, Chiefly Pre-Islamic, with an introduction and notes. London, 1885, p. XLIV.

24. Некоторые новейшие историки - например, австрийский арабист S. Gandz - сомневаются в авторстве Имра, считая эту поэму позднейшим переложением, но не отрицая, что в ней использованы мотивы поэзии Имр-уль-Кайса. С другой стороны, авторство Имра решительно отстаивает современный арабский историк литературы аль-Фахури (см. русский перевод его двухтомного обзора арабской литературы: Ханна аль-Фахури, История арабской литературы, перевод с арабского В. В. Атамали. Москва, 1959, т. I, в разделе "Рассвет доисламской культуры. Авторы муаллак", стр. 66 - 81). Годы жизни Имр-уль-Каиса даны здесь как 500-540, хотя и с оговоркой в тексте "около" - по отношению как к году рождения, так и году смерти). О 500 годе как приблизительной дате рождения Имра говорит и шведский автор небольшой монографии об арабском царстве (или княжестве) Кинда (в отличие от Гумилева иностранные источники употребляют это название как слово женского рода). В заключительной, восьмой, главе своего исследования (стр. 94 - 118) автор подробно останавливается на всем, что известно о жизни Имра См. Gunnar Olinder. The Kings of Kinda of the Family of Akil Al-Murar. Lunds Universitets Arsskrift, N. F., Bd 23, Nr. 6 Lund & Leipzig, 1927.

25. J. -M. Abd - el - Jalil. Historie de literature arabe. Paris, 1960, pp. 39-40

26. См. цит. соч., стр. 72.

27. См. Diwan of Imrul-Qays, ed. By De Slane, стр. 22 арабского текста, а также ? 52 у W. Ahlwardt. The Diwans of the Six Ancient Arabic Poets. London, 1870, р. 164. Цитируется у Reynold A. Nicholson. A. Literary History of the Arabs. 2nd edn., Cambrige, 1930, p. 136.