ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Мастерская художника Дынина. Большая неприбранная комната с высокими арочными окнами, с растрескавшимися колоннами, камином, старой антикварной мебелью и подсвечниками. На стенах висит множество портретов, изображающих одно и то же лицо - самого Дынина. Недалеко от камина круглый стол со стульями, тут же на полу стопка журналов и магнитофон. Легкая негромкая музыка. День сумрачен - уже осень и за окном листопад.

На кресле-качалке красивая девушка в коротком махровом халатике. У нее распущенные светлые волосы, в холеной руке сигарета, на коленях толстый модный журнал.

ВЕРА /раскачиваясь, тихо декламирует/.

Я в древо хочу превратиться,

Чтоб допьяна влаги напиться,

Чтоб ветер меня приласкал,

И солнце меня обогрело,

Чтоб небо в глаза мне смотрело,

Я в древо хочу превратиться...

У мольберта нарочито вдохновенно тыкает кистью в холст Дынин. Худой, длинный, в линялых джинсах и сером широком свитере. У него неистовый и воспаленный взгляд. Он украдкой посматривает в зеркало напротив. Пишет очередной автопортрет.

ВЕРА /отрываясь от чтения, приторно /. Дынин, милый Дынин, ответьте, я вас больше не интересую?

Встает, перебирая ногами и виляя бедрами, как манекенщица, подходит к нему сзади ж кладет подбородок ему на плечо. Дынин словно не замечает ее. Вера заглядывает в зеркало, обнажает плечи, приспустив халатик.

ВЕРА /кокетничая/. Хороша, правда, хороша?!

ДЫНИН /сухо, без чувства/ Вера, мышонок мой не мешай работать! Ты же видишь... Вдохновение нежданно навалилось!

В Е РА. Но Дынин! Ты же обещал! Ты ведь не только хотел меня, тебе необходимо было писать меня... Меня, правда? Не какую-нибудь очередную мечтательную дурнушку. Кто говорил, что во мне образ особенный, типаж — как это у вас там называется?

ДЫНИН /нервно оглядывается, еще раз бросает взгляд в зеркало, морщится, обнимает обнаженные плечи Веры/. Понимаешь, дорогая, нанести изображение на холст не проблема для художника. Перво-наперво нужно суметь раскрыть сущность своего героя внутри себя. Пока я тебя изучаю, исследую. Остальное - дело техники. Были бы кисти и краски.

ВЕРА /двусмысленно/. 0, Дынин! Ты, наверное, самый настоящий мастер, профессионал в своем деле. Ван Гог!

Она похотливо прижимается к нему и чмокает в щеку. Дынин увлекает ее на диван, музыка звучит громче, свет гаснет.

ГОЛОС ВЕРЫ /сквозь музыку/. Ты профи Дынин! Буаноротти!

Хлопает дверь, слышатся тяжелые шаги. В комнату быстро входит, почти вбегает нестарый еще

человек с густой нечесаной бородой, взъерошенными волосами, в холщовой рубахе, подпоясанной веревкой, в простых кирзовых сапогах.

Он подходит к камину, пристраивает под себя полено пошире, достает кисет, набивает внушительную "козью ножку" и прикуривает от свечи. Громко и долго кашляет.

На полу лежит пачка журналов "Плей бой". Он равнодушно пролистывает один из них, возвращается к одной из страниц, вздыхает и смачно плюет в камин.

Этот человек Рытов.

РЫ ТОВ. Сволочи! Никакой эстетики! Никакой духовности! Забавы обожравшихся аристократов! И эта изящная дрянь у нас в стране, у Дынина в мастерской?!

Од ловко поворачивается на полене, протягивает руку к выключателю софита и направляет свет в глубь комнаты на диван.

На диване Дынин, прикрытый вериным халатиком, закрывает глаза ладонями. Из-за спинки дивана испуганно выныривает голова Веры.

РЫТОВ. Боже, какое распутство! Полнейшее растление! Попросту бардак я вижу здесь!

Он отворачивается и снова плюет в камин, бросает туда окурок.

Вера накидывает халат. Дынин уже стоит в длиннющем свитере, из-под которого едва торчат голые худые колени.

ДЫНИН /Рытов, виновато нагло /. Как считаешь: любовь — это спорт или искусство?

РЫ ТОВ. А это смотря когда ты ее пишешь: до того или после /смеется/.

ВЕРА /смело, многозначительно/. Какая разница? Видите ли, Рытов, без этого вообще не бывает творчества. И только это дает настоящие силы всамделешнему художнику. Такому, как Дынин! Как тысячи других. Только сексуальное влечение полов (читали старину Зигмунда?) или, выражаясь литературно, любовь — двигала и движет искусством. А Вы, Рытов, отрицаете очевидное, а ведь это никому и доказывать не стоит.

РЫТОВ. Вера. Вера, не кипятись, В конце концов, это ваше дало, хотя я лично против таких отношений-сношений. Приволок бабу в мастерскую, так рисуй-пиши ее, не трать драгоценную энергию попусту.

ВЕРА. Мы знаем Ваши принципы, Рытов. Не оттого ли Ваши девочки- натурщицы недовольны Вами? Да и картинками Вашими, между прочем. Вы не уделяете ни малейшего внимания людям. Мужик-то вроде сильный. Ах да! Ваша Наталья Андревна не любит всех ваших баб! Это она Вам запрещает.

РЫТОВ /равнодушно/. Дура ты Вера. Дура.

Вера подходит к Рытову и пытается своими красивыми длинными пальцами расчесать ему бороду. Дынин ерзает на диване.

ВЕРА /обнимая Рытова /. Меня напишешь мужик? Мужичище.

Пытается залезть ему на колени. Полено под ними падает, они на полу.

В мастерской появляется Кучин с бутылкой французского коньяка.

КУЧИН. Вот бестии, уже укушались! Нет, ты посмотри, Дынин, какая идиллия! Железный семьянин, хранитель святости и нравов в объятиях коварнейшей гетеры. Точно, — налакались!

Дынин словно не замечает гостя и уже крутится у мольберта. Кучин подходит сзади и лукаво заглядывает через плечо.

КУЧИН. Похож! Честное олово, верно подметил! Пожалуй, этот будет самым удачным из всех. Подаришь?

Д Ы Н И Н /с негодованием /. Ты с ума сошел! Этот лучший сам подтвердил. Прелесть! Мне тоже так кажется, /смотрится еще раз в зеркало/.

В Е РА. Оригинал тебе все-таки не воспроизвести. Такое под силу разве что Рытову.

Рытов держит Вару за талию. Кучин ставят на стол принесенную бутылку, проходит, деловито заложив руки за спину, вдоль галереи автопортретов. Он чешет козлиную бородку, спичкой ковыряет в ухе.

КУЧИН /попрошайничает /. Ды-ни-и-ин, подари какой-нибудь! Осчастливь!

Д Ы Н И Н. Замучил ты меня, господин "Третьяков". Не выйдет, Ваша милость, господин собиратель шедевров /набрасывает холст на мольберт /. Да сколько моих работ у тебя?!

КУЧИН. Заблуждаешься, Мой драгоценнейший, до сих пор не удосужился. Другие дарят, ты - не соизволил, другу, почитателю.

ДЫИИН /искренне удивляясь/. Мы так давно знакомы! И дружим. Бери!

Кучину трудно выбрать. Он причмокивает, кряхтят, чешет затылок.

КУЧИН. Рытов, голубчик, дай совет, какой выбрать? Мне будто все нравится, но вдруг я не понимаю? Окажется — далеко не лучшая работа...

ВВРА./поддакивает озабоченному Кучину /. Андреич, какой коньячок ты принес?

КУЧИН. Посмотри, разуй глаза. Там этикетка есть. Настоящий "Мартель". Из города Парижу передали. Какой предпочитаешь?

ВЕРА. Чего выдумал, "предпочитаю": Эх, сейчас бы водочки, с селедочкой, с глазками жемчужными. И огурчик с пупырышками. Мужички, давайте-ка к столу, живо!

Рытов набивает свою махорку, садится. Первым наливает себе почти полный стакан.

КУЧИН. Нет-нет, брат, так его не пьют! Благороднейший напиток. Пятьдесят баксов стоит! И не всегда можно достать, настоящий.

Но Рытов уже глотает, а затем плюет в камин.

ВЕРА. А Вы. Рытов деревенский парниша. /Прикладывает аккуратно свой пальчик к его носу/.

Рытов отмахивается. Все выпивают молча.

В мастерскую вбегает весь мокрый и жалкий Набатов. Он в куцем пиджачке" вельветовых брючках и туфлях на босу ногу.

ПАУЗА

НАБАТОВ. Други мои, не поверите... Сейчас иду с одной:, симпатичная особа! Из поклонниц, конечно. Она мне: "Семен Аркадьевич, Вы человек честный?" Другие говорят, что да, - отвечаю. "А с принципами как у Вас?" - прямо в глаза она мне. Ну, — говорю, — Вы меня просто оскорбить решили. "А в реку с моста за свою идею прыгните?" — и смеется. Мне не смешно, я ж Набатов, как-никак. Почему бы ни доказать девочке, думаю.

Вера хихикнула и звонко щелкнула по пустому стакану.

НАБАТОВ /продолжает, вытирая голову, сдернутым с вешалки чьим-то шарфом /. Как назло к реке уже подошли. Она смеется, развлекается. Черт возьми, а мост высокий. Говорят, летом мальчуган один прыгнул и не вынырнул... Перегнулся я через перила, она - ноль эмоций. Ладно, думаю, умру красиво: и в воду.

ВЕРА. Господи. Набатов, за что? Зачем ты прыгал? "Октябрь уж на дворе... Глупо!

Набатов, переминаясь с ноги на ногу, стоит посреди мастерской непонятый, неоцененный. А под ним уже образовалась небольшая лужица. Рытов закурил вновь и громко закашлял.

РЫТОВ /с иронией /. Дурак, истинно дурак! Шел бы домой, а то тащился через весь город к Дынину, показаться. В таком виде ты его не интересуешь. Писать портрет с тебя он сегодня не станет. Для героя ты не достаточно просох.

Рытов как котенка, за шкирку подтащил Набатова к камину. Кучин закрутился рядом с налитым стаканом.

КУЧИН /заискивающе/. Как книженция, старичок? Готова? Ожидаем-с.

Набатов отворачивается, шмыгает носом, его трясет.

РЫТОВ /Набатову /. Ведь ты же мужик, здоровый, двоих детей народил. Жена умница. Кандидат наук, философских вдобавок. Эх, какая замечательная женщина она у тебя ядрена-корень! Как терпит такое убожище?

ВЕРА. А я завидую этой девочке. Ради меня никто еще подвигов смертельных не совершал.

РЫТОВ. Какой это подвиг? Несуразица... Он в который раз собирается совершатъ настоящий поступок — и опять в лужу...

КУЧИН /прыгает вокруг стола /. Мужики, маэстрочки не спорьте, не ерепеньтесь! Это ж Набатов! Сеня! Такой он человек причудливый, как все гении.

Набатов вобрал в себя плечи, ноги почти в камине.

ДЫНИН /нервно/. Дайте переодеться человеку. /Вновь подходит к мольберту и смотрит в зеркало/. Нет, не то!

Вера помогает снять пиджак Набатову, затем уводит его.

КУЧИН. Семен Аркадьевич в своем репертуаре. Великая притягательная сила в нем. Хорош, ох хорош! Даже сердце защемило.

Появляется Вара с Набатовым. Он в ее халате, она в джинсовом костюме. На столе присутствующие раскидывают карты.

КУЧИН /к Рытову /. Пики козыри. Ага, у меня младшенькая, хожу. Ты, говорят, уезжаешь от нас?

РЫТОВ /поправляя карты /. Что за плебейская привычка повторять, что говорят. Ты, верно, имеешь только уши...

КУЧИН /размышляет вслух /. Конечно, ты прав. Вот тебе дамочку червовую... В союз художников тебя здесь принимать не хотят: звери. /Яростно швыряет карту/. Понахапали, растащили все заказы: дегенераты /хлопает картой по столу/. А настоящий художник — прозябай /лукавит /?! Портретик хотя бы мой отдай напоследок.

РЫТОВ. Успокойся, Геня, не доделал я его, не дотянул.

КУЧИН. Я видел, он почти готов был. И супруга, твоя, Андреевна, говорила, что конь подо мной особенно красив получился. Как на фото.

РЫТОВ. Сказал — не дописал. Может, и дописывать не стану. Точка. Что ты в искусство лезешь, если портрет с конем упросил написать?

ВЕРА /ехидно /. Кучин, на коне? В какой это сказке было? Не поверит никто. Ты Андреич, лошадь-то живую видел? Не подходил к ней, точно. Тебя бы стошнило, чистоплюя — от лошади потом воняет.

КУЧИН /обрывает Веру/, Лошадь — это не конь совсем /машет рукой /. Что говорить? С кем? Кто ты здесь? Натурщица. Красивая, правда... Так ступай на подиум, раздевайся. Мы полюбуемся на тебя. Ведь Дынин, верно, тебя только... Ладно, молчу,

Дынин подходит к Кучину.

ДЫНИН /сухо, почти раздраженно /. Ты работу мою выбрал для себя?

КУЧИН. Мне вот тот приглянулся /показывает на первый попавшийся/.

РЫТОВ. А вот сорокаградусная, кристальная, старозаветная! Мужики, наливаю! /Достает из широких штанин бутылку водки /.

Вера, в это время, скучая, стучит по стакану горлышком французской бутылки, словно валерьяновку капает. РЫТОВ. Вперед! Пропадай :она. За наше свободное творчество, мужики!

Выпьем вместе, в последний раз, наверное. Уезжаю от вас.

Все подходят к столу, чокаются. Кучин приставляет подаренный портрет к ножке стула вниз головой.

КУЧИН. В Тамбов? В Питер? В Саратов?

РЫТОВ. Нет. В деревню на этот раз. Навсегда. Серьезно!

/Скручивает самокрутку/.

Буду детишек живописи учить. Мечта у меня заветная есть. Только трудно через себя переступить, решиться. Нам кажется, что настоящее √ здесь. Это не так. Я понял и решился. Со временем галерею художественную открою. Да. В деревне, деревне! Пусть люди там к искусству приобщаются, культуре.

ВЕРА. И это после академии, да с таким талантом? В деревню:

КУЧИН. Модно это сейчас. Напишут в газетах про тебя, по телевизору покажут. Как же? Решился на такое! Из города в деревню опять подалась интеллигенция. Не в первой. А сельская картинная галерея √ дурость, показуха. Барахла псевдохудожественного много — тащи его в село, в галерею. Подишь-ты! Там все равно ничего не понимают. И не поймут! Никогда не поймут. Менталитету не хватит!

Я, пожалуй, у тебя портрет свой более выпрашивать не стану. Пусть он в твоей галерее будет висеть.

ВЕРА /хлопает в ладоши /. Понял!

РЫТОВ / Кучину /. Нет-нет. Я тебе его отдам.

КУЧИН. Сам говорил - доработать надо, а теперь на попятную?

РЫ ТОВ. Глупый он, смешной. Нельзя тебе, по правде, на коне восседать. Не тот случай. И неудобно. /Кашляет /.

В деревне, может, начну жить, работать, писать по-настоящему. А на эту придворную светскую свору — тьфу! Лизоблюды! Функционеры, бюрократы! Рвачи и вампиры! Чтоб эта шайка-лейка глаза не мозолила. Тошно мне здесь, в этом городе, в этой стране, с этими, с позволения сказать, людьми. Скучно! Про меня сплетничают, — не попал в обойму. А на кой мне такая радость, обойма, скажите?

ДЫНИН /недоуменно /. Чего хаять? Живи, ведь как живется теперь: делай что, хочешь, двери открыты, выставляйся. Ты — художник!

РЫТОВ. Я — возможно. Ты - нет! Быть может, похож более других на настоящего, но не настоящий. Точно! Как друг — истину реку. Талант казаться есть. Таланта быть - нема. Быть или казаться — вот в чем вопрос, нашего российского бытия. Потоньше, чем у классика вопросик.

Автопортрет твой заберу на память, Они тебе удаются. Взгляну, вспомню, всплакну. Может, в галерее место найдется. Вот этот / кивает на мольберт/. Хорош, мерзавец, истинно хорош! /Смеется /.

В комнату почти влетают раскрасневшиеся пионеры.

ПИОНЕРЫ. Это мастерская художника Дынина?

Кто-то из них задевает зеркало, оно падает и разбивается. Дынин вскочил со стула, но тотчас сел, махнув рукой.

Вера спешно прячет бутылки под стол. Набатов выглядывает из-за колонны.

ВЕРА /менторским, но веселым тоном /. Пионеры, ну вы даете... Наследили, зеркало разбили. Наследники вселенского хаоса, прозванного в народе революцией. Ох, не к добру. Зеркало разбить — не к добру /причитает она /.

ПИОНЕРКА. Товарищ Дынин сам приглашал на вечере выпускников. Обещал подарить школе свои работы, для украшения.

РЫТОВ /с усмешкой /. Дарить-то что? Учителям скажите - на выставках все его работы — международных. В Париже, Гааге, Чикаго, Мантулино.

ДЫНИН. Неудобно как-то получается. Автопортреты только и остались.

ПИОНЕРКА. Ой, какой хорошенький, Вы здесь! /Показывает пальцем на картину на стене/.

ДЫНИН. Правда нравится? / Снимает со стены /. Это тебе, лично. А вот этот возьмите в школу. Сгодится?

ПИОНЕРЫ /наперебой /. И мне: и нам подарите, подарите, пожалуйста, у Вас их вон сколько! /Кто-то присвистнул /.

ДЫНИН / вяло опускает руки /. Берите, коли надо.

Пионеры резво разбирают картины и толкаясь уходят. На стенах мастерской — всего один портрет.

ВЕ РА /решительно снимает его /. Революция. Сознания! Все начинаем заново! Тогда уж я себе его на память оставлю. Заслужила, поди.

Присутствующие аплодируют.

КУЧИН / встает /. Пора топать помаленьку. По дороге еще в одно местечко забегу. К писателю Пронину.

/Он неловко поворачивается и наступает ногой на раму стоящую у ножки его стула /. — Ах!

Портрет безнадежно испорчен.

Дынин даже не посмотрел в его сторону.

Все расходятся, оставляя Дынина у окна наедине со своими мыслями.

ЗАНАВЕС

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Рубленый дом в деревне. Живописное местечко, на холме. Вокруг луга я леса. Тишину и благодать этих мест изредка нарушает далекий перестук поездов.

В углу широкий тесаный стол с подсвечником и оплывшей свечой. Набатов увлеченно пишет что-то. Дверь приоткрывается со скрипом, на вороге появляется Петрович. Набатов отрывается от письма.

ПЕТРОВИЧ /уважительно/. Сиди-сиди, Сеня. Работай дорогой. Я не помешаю. Ты бы лампу зажег. Много ли проку от свечи? Глаза спортишь.

НАБАТОВ. Петрович, милый Петрович, в свече, может, и смысл весь. Не пишется мне без свечи... Вот безделица вроде. А гены свое берут. Писали мои предки, видать, много. Свеча всегда подле них горела уютно, ласково, трепетно. И мысли чудные приходили в голову. Не могу без свечи.

ПЕТРОВИЧ. Гены, точно, глаза спортят. Слышь, Семен, а чего у тебя написанного готового уже есть? Напечатанного? Может, я читал?

НАБАТОВ /доверительно /. Нет. Петрович. Не мог ты меня читать. Время не пришо. В прошлом месяце вот пьесу закончил. Повезу теперь в Москву, в театре ставить будут, во МХАТе, наверное. Показывал я ее уже кое-кому, актерам читал. Говорят — сильная у тебя вещица, Набатов, получилась! Жизненная. Многие хвалят. Но я в толк не возьму: вдруг неправду мне говорят. Стараются не обидеть. Почитателям моим грош цена. Время, оно, конечно, рассудит. Только время покажет,— каков писатель.

ПЕТРОВИЧ. А про что написано у тебя?

НАБАТОВ. Понимаешь, Петрович: / Набатов поморщился, словно передумал / Бог его знает, про что, — про жизнь!

ПЕТРОВИЧ. А... Говорить не желаешь! Понимаю, брат! / Похлопывает его по плечу /. Хоть посижу рядом, можно? / Садится на полено /.

Вот ты мужик умный считаешься, в газете работал, — писатель значит, совесть народная. Рассуди. Спорил я с женой давеча. Вот божусь, говорю: мне помирать не страшно. Жизнь прожил, детей воспитал, и дом построил, и дерево посадил. А она мне: нет, врешь, говорит. Это каждому существу живому, скотине даже, страшно должно быть.

Но веришь, Сень, ей Богу, не страшно мне умереть. Хоть сейчас / крестится /. Заглядывает в глаза Набатову /. Нормально это?

НАБАТОВ /недоуменно смотрит на Петровича /. Почему тебя Петрович, вопрос такой мучает? Рано о смерти задумался, дед. Или ты философ? Есть у меня один дружек - академик по кибернетике, вычислительным машинам, значит. Не друг, точнее, я у него интервью брал, для газеты, когда работал.

ПЕТРОВИЧ. А что, у вас в городе академия есть?

НАБАТОВ. Этот - московский товарищ. / Петрович понимающе качает головой /. У него своя философская теория есть. Послушай, :сейчас какое у нас поколение ЭВМ?

Лицо у Петровича вытягивается.

ПЕТРОВИЧ. Какое-такое поколение мэ-ем?

НАБАТОВ /задумывается/. Впрочем, это неважно. Так вот, мой знакомый академик суперкомпьютер придумал, не хуже японского или американского — миллиард операций в секунду! Нет десять миллиардов!

ПЕТРОВИЧ /подтверждая /. Телевизор я со своей смотрю. Это да! Молодец! Прогрессивная весчь!

НАБАТОВ /продолжает/. Лет эдак через двадцать электроника куда дальше шагнет. Мы уже на пороге создания искусственного интеллекта. Появятся новые, более совершенные компьютеры.

ПЕТРОВИЧ /с пониманием /. Жить надо! Помирать собрался!

НАБАТОВ. Идея академика моего проста: каждому человеку при рождении — придается персональный компьютер. Рождается: белый листочек. Что напишешь — то и получится. Каждую минуту человечек познает мир, вместе с ним делает первые записи в электронную память машина. Что видит, что слышит, что чувствует человек, — все в язык цифр превращается в ней. Предварительно всю родословную информацию туда записали, структуру ДНК. Так появился у человека его электронный дубль, мозг, совершенная модель. Захотел, какую науку освоить, дубль-интеллект связывается с банком информации и дает советы. Нажал кнопку — весь мир перед тобой! Самому понапрасну думать не нужно. Только наслаждайся жизнью, работай, конечно, руками, создавай материальные блага. Машина на любой твой вопрос ответ даст.

Это — только первый этап глобальной компьютеризации личности /поднимает указательный палец вверх/. Вторая стадия — научить машину чувствовать, сопереживать. И тогда появиться твой полноценный дубль, твоя точная копия, только более надежная и совершенная. Какой смысл тебе самому жить, Петрович? Боязнь смерти и та пропадает. Электронное сознание вечно. Оно может перемещаться во времени и пространстве, совершенствоваться бесконечно. Оно заживет самостоятельно вне человеческих тел, давно истлевших и еще не народившихся. В самом деле, так ли уж важно физическое продолжение жизни тела?! Петрович, милый, Петрович! Мировое электронное сознание поглотит все, ему станут доступны все тайны вселенной, оно достигнет самых удаленных его уголков, до самых до : черных дыр. Воистину первичной сделается мысль! Наконец, можно будет добровольно оставить наши тела — эти мерзкие болезненные оболочки, тюремные камеры наших душ. Эх, Петрович, кабы ты понимал!

ПЕТРОВИЧ /серьезно /. А бабы, женщины?! Как с ними быть?! Семен, я ведь бабу свою люблю.

Она такая горячая и живая... Дотронуться можно. На кой мне ее электронное сознание, коли тела нет? НАБАТОВ / незаметно сплевывает /. Ничего ты не понял. Материалист.

ПЕТРОВИЧ. Академикам, конечно, зарплату и премии государственные зря не платят. Поди, придумай такое. Ересь! Скорее всего, он стар и до баб не охоч, есля такую электронику нам предлагает. Ущербный академик получается, Сеня! Тебя мне жалко, поддался, поверил. Грамота твоя к чему тогда? Или люди через нее какими-то переделанными получаются? Нормальный-нормальный жил, и, бац, доучился - скурвился. Был человек... Не бывать перечеловеку, не угодно Богу! Недочеловек получается в результате. Не обижайся, мало пожил, Сеня.

Сень! Чего ты пишешь сейчас, не про академика? Дай поглядеть или почитай, к примеру.

Набатов сгребает листы в кучу, бросает в корзину.

НАБАТОВ. Не то, все не то, Петрович! В голове: Честным нужно быть, себе признаться посметь, Не по-лу-ча-ет-ся. И все? /Стукнул кулаком по столу /.

ПЕТРОВИЧ / гладит его по голове /. Получится еще. Не спеши. Не суетись. Писательское дело трудное:

НАБАТОВ. Тридцать лет назад это было. Жили мы тогда на даче. Однажды просыпаюсь под утро. Будто гром гремел. Осторожно, на цыпочках подхожу к окну, отодвигаю занавеску. Гроза я впрямь только кончилась. Рассвет едва занимается, десятъ лет мне отроду было. Страшно, жутко в окно выглядывать. Едва дышу. Сердечко трепещется. А меня словно тянет кто-то на улицу. Раскрыл окно трясущимися ручонками, зубы отучат от страха, а сам вылезаю наружу потихоньку. Тут как ударит, как полоснет по небу! Меня так к стене и прижало. Глаза открыл - передо мной шар огненный колышется, словно на волнах. Я руки к нему протянул — он отпрянул, поплыл дальше. Посмотрели друг на друга и разошлись. Я, конечно, в чудо не верил —

шаровая молния это была, но вдруг все во мне перевернулось. Понимаешь, Петрович, перевернулось что-то /прижимает руку к сердцу /, на жизнь другими глазами смотреть стал.

ПЕТРОВИЧ / многозначительно кивает /. Знамение!

НАБАТОВ. Этим летом написал свои первые стихи. Кто в детстве не пишет? Потом рассказ, повесть. Послал даже в журнал "Пионер". Мне ответили тогда в письме, что почитали, мол, понравилось, но в связи с лимитом на литературу опубликовать ее сможем. Обидно. С горя учительнице дал рассказ почитать, и письмо в придачу. Эх. Сенечка, — говорит, — надо было им написать прежде, сколько лет тебе. Быстренько письмецо новое придумала, переписать заставила, в конверт положили, но на почту я его не понес. Внутренний тормоз почувствовал. Думаю, ладно, ничего страшного - роман придумаю. В семнадцать лет принялся за роман. Очень серьезно. Как мучился, ночей не спал! Как несло! Держу себя за руку - вырывается. Мечтаю забыться, отвлечься, в кино пойду, — часа не выдерживал, словно сила мистическая меня к столу тянет. И так почти два года. Долго боялся почитать кому-нибудь дать. А рукопись словно светится. И спрячу, и завалю книгами в шкафу - влечет меня к ней. Править уже нечего. Чувствую, можно лучше. Читаю вновь - нечего править. Хотел сжечь. Места удобного не нашлось. Шизуха.

Собрался с духом, купил билет до Москвы. Забрался на верхнюю полку. Зубы стучат, глава воспалены, словно лунатик.

Как тень, потащился по Москве. Иду, сам не знаю куда, но чувствую: верно.

У Большого театра в скверике облокотился на лавочку. Весна, листочки распускаются, фонтан забрызгал. Хорошо? Разморило меня, не ел, не свал два дня. Рукопись в портфеле лежала. Кожаный такой, богатый портфель. Люблю портфели. Глава закрыл и ушел в забытье. Сон чудовищный снится.

Сижу я на лавочке у Большого театра. Подходит ко мне дедок древний. Помоги, мол, внучек, до дому добраться, силушка покинула меня, ноги проклятые не слушаются. Взял я под локоть старика и провожаю его, слава Богу, недалеко. Заходим в квартиру старую, плесневую. А там, на столе покойница лежит. Старая и голая, как сама смерть. Я задний ход даю. Не бойся, — говорит старик, — это моя жена умерла. Обессилел я, помоги перстень с пальца у нее снять. Пусть в память мне останется. Зачем добро в могилу? Пожалел я старика: взялся за перстень, ой, противно! Тяну, а он не идет. Никак. Я сильней. Палец хрустнул.

:Тут я проснулся. Локоть мой на портфель опирался, да вдруг соскользнул. Только и увидел спину мужика, убегающего с моим портфелем. Побегай, думаю, гад, ничего же там для тебя полезного нет. Два дня у фонтана просидел.

Набатов заплакал

ПЕТРОВИЧ. Вот те раз!

Дверь открывается, в комнату входит жена Набатова Люба с рюкзаком за плечами и тяжелыми сумками в руках.

ЛЮБА. Далековато пешком идти. По шуму поездов кажется рядом, но подишты! Здравствуете.

НАБАТОВ. А дети где? Что, не помогали?

ЛЮБА. Коля весь в тебя, как до воли дорвался, побежал вперед, упал в траву я нос к небу. Мечтает. Неужели сочиняет, как думаешь?

НАБАТОВ. Я в его годы уже книжки писал.

ЛЮБА. Брось лапшу на уши вешать. Хулиганом ты был и дрался в подворотнях. Помог бы, муж! /Протягивает ему сумки /.

НАБАТОВ. А Инга где?

ЛЮБА. Папочке любимому цветочков нарву, — говорит, — он работает, когда ему с природой общаться.

Представляешь, Сеня, работать она хочет пойти.

НАБАТОВ. Работать?! Девочка только восемь классов закончила.

Петрович незаметно выходит.

ЛЮБА. Восемь то восемь, милый, а сознательная на все двадцать восемь! Разве она не видит — мама в лохмотьях ходит, папаша вещи только в комиссионке подержанные покупает: подешевле.

НАВАТОВ. Ну, вот опять, Любаша? Ты же знаешь, это неглавное — как выглядеть. Я вообще мужчина. Мужчин-пижонов терпеть не могу. Ты у меня красавица писаная, и стиль у тебя свой, не такой, как у этих фиф. Не мажешься, не красишься, одета скромно, по-европейски. Залюбуешься!

ЛЮБА /кивает устало /. Сеня, ведь я кандидат наук, преподаватель института. Мои студенточки в дорогих дубленках ходят и в сапогах прекрасных. Ими любуются, не мной. Меня мелью зовут, кажется. Серая я, невзрачная. А ты мне — "красивая". Кто красоту во мне увидит? Оберточка нужна, тебе же привлекательней покажусь.

НАБАТОВ /машет рукой /. Все вы, бабы, одинаковые. Когда я женился, не верил в эту фразу. Наши песни под гитару у костра, супы из пакетиков и вечная твоя штормовка. А в глаза твои смотрю — утонуть в них хочется. Потом пошли заботы: тряпки, мебель, квартира. С платья свадебного началось, с фаты. Хотели в свитерах в Загс сбегать. Как с раем в шалаше?

ЛЮБА. Тяжело мне Сеня... Материально.

НАБАТОВ / грубо /. Хватит, на молоко я детям зарабатываю — довольно. Сценарии всех праздников городских кем написаны? А чтобы сыты и ухожены были дети — твоя забота. Мне не-ког-да, я работаю, Люба, ночей не сплю, мучаюсь.

ЛЮБА. Набатов, ты забыл совсем меня. Вспомни, чьи песни ты пел там, на Памире? Я никому не проговорилась, о том, кто их настоящий автор. Человек, мол, один, хороший. Признайся, на тебя все думали. Приятно было, Набатов? Ты тоже от всех упорно скрывал имя автора. За песни тебя боготворили! Какой мужик у тебя, Любка, талантливый? Вспомни? На днях Матроскина встретила. Помнишь, высокого лохматого парня? Он и сейчас в альплагере инструктором работает. До сих пор, говорит, поют моя песни, мои, Набатов. И музыка, и стихи. Стихов я не пишу, уже лет десять, почему, Сеня? Не догадываешься? Талант, пропал, душа истерлась? Иногда ночью проснусь и плачу от безысходности. Рядом Колька больной ворочается, у Инги в школе не ладится. Папа у нас гений — его не трогай. Некогда, некогда, некогда. Я на части разрываюсь. Я тоже хочу быть гением в нашей семье. Ты отгородился от всего, от всех нас. О музе бредишь. Явилась ли она к твоему герою? Или он просто так на Луну смотрит и вздыхает?!

НАБАТОВ. А ты читала?!

ЛЮБА. Нет, Семен, долго тянешь. Пора бы отчитаться о сделанном.

НАБАТОВ /разгневанно /. Перед кем? Мои пьесы...

ЛЮБА. Точнее пьеса. Одна.

НАБАТОВ. ...Шла...

ЛЮБА. Однажды в театре.

НАБАТОВ. 0, как ты жестока! /Бьет кулаком по столу, хватается за голову /.

Раздаются детские голоса, входят Инга и Коля с букетиками осенних цветов.

ИНГА /кидается на шею к отцу, целует его/. Это тебе наш дорогой, наш любимый папочка. Последние.

НАБАТ0В/садятся /. Это правда, Инга, что ты надумала пойти работать?

ИНГА. А что здесь особенного. Семен Аркадьевич? Пойду работать, жизнь узнаю лучше. Пригодится. Не предложишь ли ты мне, папуля, пойти в "институт культуры и отдыха"? Пять лет после школы потянуть с родителей и к Дынину твоему, в натурщицы.

НАБАТОВ. He смей задевать моих друзей, мала еще.

ИНГА. Папочка милый, работать мне нужно пре непременно! Учиться вечером стану, поступлю куда-нибудь потом. Диплом заработаю и замуж. Прощай, свободная жизнь? Правда, мам? Ты-то хоть не слушай /обращается к Коле. Прижимает его к себе, затыкает ему уши ладонями.

Пойду работать. Куплю Николеньке фотик, маме — туфли нарядные, тебе, папа, галстук на премьеру и ручку с золотым пером "Паркер", как у лауреатов Нобелевских, а себе... мороженого.

НАБАТОВ /подходит к детям /. Брось, доченька. Нам с мамой кажется, что тебе еще нужно немного поучиться в школе. У тебя так прекрасно идет английский. Твои картины, в художке говорят, да и сам Дынии даже √ превосходны.

ИНГА. Пап, не ври нам здесь. Тут все ухе взрослые. Правда, Николенька? Вы с мамой: /Язвителъно /. Да это мы с мамой! Обо всем договорились.

НАБАТОВ. Люба! Зачем? Почему?

ЛЮБА. Успокойся, дорогой муж и отец! Ничего не случилось. Все замечательно. Пиши свою пьесу, пусть тебя никто и ничто тебя не беспокоит.

НАБАТОВ. Это похоже на ультиматум.

ИНГА. Наш малый и немного смешной папа! Не подводи теоретическую базу. Запутаешься. Все очень просто — дочь выросла. Она вправе поступить по-своему. Как я вас всех люблю. /Берет мать и отца за руки, целует поочередно /. Помните, родители, как в походы ходили, песни пели, картошечку печеную ели... Места восхитительные были кругом. Река и озера, луга и леса. Лося помните! Белочку.

НАБАТОВ. С рогами!

Все смеются.

НАБАТОВ. О, люди! Это кощунство! Где мы, по-твоему, сейчас находимся? Эти места потрясали Тургенева, Толстого, Тютчева, Фета. Их слово и сейчас витает рядом.

ИНГА. Все так, папа. Только тогда мы были вместе, ближе. Это все / разводит руками / твое, мое, мамино, Колино, но каждого в отдельности.

ЛЮБА. Хватит философствовать! Николенька проголодался еще в поезде.

КОЛЯ. А что значит "пища духовная"?

Все смеются. Входит Петрович с дымящимся самоваром.

ПЕТРОВИЧ. И чаек поспел, и блинов испек. Не красна изба углами.

ЛЮБА. Балуете, Петрович. Вы как домохозяйка у нас, неудобно. /Вытаскивает съестное из рюкзака /.

ПЕТРОВИЧ. Ты, Любава, не брезгуй. Я по-свойски. Старухе прислуживать привык. Она к дочери ускакала и я словно не у дел.

Это продукту никакого нет, — сготовил бы посытнее. Двадцать сумок моя потащила в город: зятю услуживает. А тот ни тещу, их тестя ни в грош. Тянут. Тянут и тянут. Вы люди другие, простые как бы. Не

смотря на ученость свою большую. Так дай прислужить, приятное сделать. Я словно ожил, когда Семен Аркадьевич у нас поселился. Ночью на двор пойдешь — свет в баньке горит. Загляну краешком глаза — пишет и пишет, ядрена корень. Боже, может, что великое рождается здесь, в этих стенах. Недавно я Тургенева Ивана Сергеевича почитал. Про наши места: Ладно так. "Записки охотника" называется. Поди, читали? /Люба кивает /. Тот, правда, охотником был изрядным. Сеня курицу не обидит. Словить поможет, а топором не стукнет /смеется /. Интеллектуальный мужик! Любаша, та бы почаще к нам с детьми. Тут же

воздух, природа богатая, животворящая:

ЛЮБА. Спасибо, Петрович, за доброту Вашу. Давайте-ка обедать! Честная компания /усаживаются/.

ПЕТРОВИЧ /неловко уронил нож /. Сейчас подскочит кто-нибудь к угощению.

НАБАТОВ. Дынин грозился с Веркой приехать, на хоромы наши полюбопытствовать, на пейзаж.

ПЕТРОВИЧ. Э, нет! Один... Мужик!

КОЛЯ" Дедушка Петрович, откуда знаете?

ПЕТРОВИЧ. Нож упал, не вилка. Сейчас точно скажу. / Протирает самовар рукавом, смотрит в него. Все настороженно, с интересом следят за ним /.

ПЕТРОВИЧ. Кажись, мужик, с мольбертом.

НАБАТОВ. Дынин?

ПЕТ Р0ВИЧ. Погоди, Семен, Дынина я знаю, самовлюбленную балоболку. Только и знает: весьма paд вас видеть, господа, вы хорошо выглядите. Это дядя резкий, рубит прямо, не в бровь, а в глаз.

ЛЮБ А / хлопая в ладоши /. Петрович, ты что, правда, видишь кого?

ПЕТРОВИЧ. Сейчас и фамилию посмотрим. Нет, не говорит, но кажись, на эр.

ИНГА. Потрясающе! Невероятно!

Стук в дверь

Входит Рытов с мольбертом. Все в шоке смотрят на Петровича.

РЫТОВ. Подавились что ли, все разом? Привет, Петрович!

НАБАТОВ. Ничего себе! Рытов! Заходи!

ПЕТРОВИЧ / виновато /. Прости, Сеня, забыл предупредить, он ранехонько заходил, пока ты по лесу бродил.

РЫТОВ. Я поработал немного. Пару этюдов успел слепить. Хороши леса здешние. Журавлей клин видел, недалеко отсюда на лося наскочил.

ПЕТРОВИЧ. То Сенька... хромой?! Хромой, да?

РЫТОВ. Я ж говорю, натолкнулся. Не разглядывал. Дал деру.

ПЕТРОВИЧ. Зря, лось не тронет.

РЫТОВ. Черт его знает... Скотина, он, конечно, мирная, но здоров бродяга, могуч!

ПЕТРОВИЧ. Сенька, хромой! Точно, он.

ЛЮБА. Петрович, покажи нам с ребятами зверей своих знакомых.

ПЕТРОВИЧ. Дообедаем и подадимся, на экскурсию. Садись, художник, наворачивай. Может, люди, придать чего к обеду?

РЫТОВ. Нет, я теперь не пью. Перед тем, как объект делать, завязал.

НАБАТОВ. Какой объект?

РЫТОВ. Не шабашка. Дело настоящее. Роспись. Здесь недалеко в колхозе.

НАБАТОВ. Мне говорили, да ты не обижайся, что ты доски почета оформляешь?

РЫТОВ. Брешут, собаки, волки злые. Что за люди? Ты знаешь, Сеня, провинция у нас особенная, наверное, исторически так сложилось √ ничего самим не делать и других к этому склонять, а кто настоящим делом занят — палки в колеса ставить и чернить.

НАБАТОВ. Ты прав, Рытов. Я думаю, когда человек работает по-настоящему, к нему ничего не пристанет. Ты как? Как дети?

РЫТОВ. Мои? Хотя все они теперь мои, и свои, и чужие. Вот они у меня где / бьет себя в сердце /. Нарадоваться не могу. Пойдем в поля, на этюды. Они еле тащатся со своими этюдниками. Придем до места, отойду в сторонку: душа поет. Рисуют, стервецы! Как рисуют! Один меня просто повергает. Полгода кисть держит, а рука, словно кем-то поставлена. А цвет как чувствует. Может, в генах ему досталось от какого-нибудь барина. Тут, говорят, кого только ни бывало из великих.

Люба с детьми и Петрович уходят.

РЫТОВ. В добрый час, Любушка -голубушка, пока. ребятки. Петрович, Сеньку береги от Кольки. Иль ты как, Коль, к животным?

КОЛЯ. Будь спок, Рытов. Родную природу, любимый наш край

Всем сердцем люби, береги, охраняй!

Рытов машет рукой.

набатов. Я считаю, что гены — основа — основ. Никакое образование не исправит, если здесь ничего нет /стучит жальцем по виску /. Вот и смотри — сын крестьянский, а талантишко, видать, есть. Не иначе, как Иван Сергеевич или Лев Николаевич постарались?

РЫТОВ. Конечно, пошловато, но верю только этому. Что образование, даже уч╦ность. Это сумма знаний. Важен интеллект. Его нужно взращивать, развивать, лелеять. А что же в натуре. Старались наши предки, дворяне. Ты посмотри, кровь даже не смешивали понапрасну, а в семнадцатом их под корень, всех до одного.

НАБАТОВ. Эко ты загнул, барин.

РЫТОВ /подумав /. Согласись, в тридцать седьмом основательно постарались. Добили последнего интеллигента.

Набатов тяжело вздыхает.

РЫТОВ. А новому откуда появиться? Собирали по крупицам, растеряли разом! По-русски!

НАБАТОВ. Откуда мы такие только взялись?

РЫТОВ. Брось, Сеня. Не надо придумывать. Мы с тобой мужики.

НАБАТОВ. Нет, Не мужики.

РЫТОВ. Впрочем, кто тебя знает, я точно мужик. Постой, не ты ли ты утверждал, что дети твои / хохочет /.

НАБАТОВ. Вот подлец, подловил /смеется /.

РЫТОВ. Шли по лесу дровосеки...

НАБАТОВ. Искусство нужно защищать от таких, как ты.

РЫТОВ. Не звени, бубенчик. Искусство само должно защищаться от всякого мусора. Помнишь случай на выставкоме, ты еще в газете про это написать хотел, но материал сняли? Сама Маргарита, старая перешница, пришла работы отбирать на ... Всесоюзную. Разглагольствовала долго насчет колорита, а сама в темных очках была. Снимите, говорю, Маргарита. перво-наперво, черные очки, а потом рассуждаете о живописи. Как обиделась, рассвирепела стерва, топала ножкой. В больницу попала, с инфарктом.

На Всесоюзной, в манеже, много всякого висело. Костя наш, конечно, туда не попал, но понимаешь, искусство его не стало от этого менее настоящим, что ли! В период застоя, как теперь любят у нас говорить, было это, а сегодня очереди громадные специально на Васильева, как за редким товаром. Тьфу ты, прости господи, за сравнение. Люди духовную потребность испытывают в общении с его картинами. Маргарита, наконец, померла, и никто вокруг не заметил. Вот фокус какой. Не не введи кого в искушение примерить ее очки. Их-то в гроб наверняка не положили.

НАБАТОВ. Кости тоже нет с нами.

РЫТОВ. Так вот, старичок, ответы на наши вопросы. Только подумай хорошенько!

Хотя, ты себя в искусстве любишь.

Набатов засуетился.

НАБАТОВ. Может, все-таки выпьем?

РЫТОВ. Я же тебе про ребят своих втолковывал. Мне кайфу другого не надо. Про все такое забыл.

Доносится шум детских голосов. Петрович, Люба. Инга я Коля радостные, заходят в дом.

РЫТОВ. Сеньку видели?

ДЕТИ /наперебой /. Разве Сеньку теперь повстречаешь? Он как Петровича почуял — притаился в чащобе. Боится его хворостины.

ПЕТРОВИЧ. Да нечто бью я его? Так, гоняю, чтобы огород не топтал.

КОЛЯ. Зато, папа, белку рыжую видели, через дорогу перебегала с детишками в зубах.

ПЕТРОВИЧ. На новое место жительства. Вчера там пару сосен срубили. Спугнули. Белка зверь осторожный. ЛЮБА. Перекусить захотелось что-то /берет кусок со стола, наливает чаю /.

ПЕТРОВИЧ /к Рытову / Может, у вас заночуешь? Темнеет ныне скоро.

РЫТОВ. Нет, пожалуй, побреду к себе. Прошка, псина голодная, дожидается.

ПЕТРОВИЧ. Это не рябой такой кобель?

РЫТОВ. Может я рябой! Я его масть по-другому называю.

ПЕТРОВИЧ. Кобель же?

РЫТОВ. Кобель, точно.

ПЕТРОВИЧ. Хай его, кобеля суки и накормят, а ты человек, тебе общество нужно. Прошка твой по деревне шныряет. В прошлую среду аж до меня прискакал. Время такое.

РЫТОВ. Ладно, уговорил.

ПЕТРОВИЧ. Больно побалакать о тобой охота, умного наслушаться.

НАБАТОВ. Вы совсем друзья.

ЛЮБА. Пусть побалакают. Сеня, давай погуляем. Ребята уже постелились. /Набрасывает пальто н уходит под руку с Набатовым /.

ПЕТРОВИЧ Рытову . Какой-то ты мужик интересный! Вот Семен тоже вроде мужик, нo непростой. Слушать его интересно, но сложно. Мало чего понимаешь. И отрывать от писанины боязно: вдруг

чего вытворит великое.

РЫТОВ. По-моему, не напишет. В нем силы нет. Душу истратил по пустякам, на заметки газетные, выветрился. Чувствую, правда, муза его гложет. А вообще мне его жалко.

ПЕТРОВИЧ. Расскажи о нем.

РЫТОВ Неловко, за глаза.

ПЕТРОВИЧ. То ж не сплетни.

РЫТОВ. Судьба как судьба, как у всех. Родился, женился. Впрочем, родился он уже стариком. Праведным и искушенным. В детстве ему прозвище дали — "бродячая энциклопедия" :знает обо воем, степенный, рассудительный.

ПЕТРОВИЧ. Все знать невозможно.

РЫТОВ. Это мы особой знаем. Он не догадывается. В кого такой?

Отец пил нещадно, умер от перепоя. Мать свою не любил. Кощунственно выглядит, но верю ему, может, и ненавидел. Жестокая, властная я глупая. Каков-то животный инстинкт связывал ее с его отцом. Постоянные скандалы, мордобои. А теперь на могиле мужа сутками пропадает.

Набатов и в детстве был внешне благополучен. На нем словно обстоятельства не сказывались. Он был чересчур обходительный и вежливый. Что впрочем, не мешало ему делать маленькие подлости, прощать собственные долги. Набатов в долг брал, словно дарил. Дарил право уважать себя.

Ореол вокруг его фамилии возник давно. Тогда он работал в молодежной газете. Шпана городская за ним по пятам ходила. Он и в их среде был своим. Мог прикинуться пьянчужкой, обивал пороги питейных заведений, затем появлялся материал в газете с "плешки" или вытрезвителя.

Сидел в тюрьме, не волнуйся, — нарочно. Сам напросился — вжиться в шкуру зэка ему захотелось, писатель. И писал. Сотни писем от уголовников и их близких получала редакция в те дни. Люди шли к нему со своей бедой и верили. Выслушать он умел.

ПЕТРОВИЧ. Это да!

РЫТОВ. Словно губка впитывал. Через час-другой люди к нему проникались всей душой, и, казалось, нет ближе, родней человека. Появлялась новая статья. Громкая, подавляющая искренностью.

По третьим и восемнадцатым числам он спускался в бухгалтерию и считал хрустящие купюры. И был недоволен, если давали крупными. Больше всего любил рубль, пожеванный, еле дышащий. Он казался ему более честным, более трудовым.

Было время его удачи, но однажды, после очередных поздравлений коллег к Набатову подошел старичок. Спросил у него фамилию, закрыл глаза и наотмашь ударил его по лицу своей клюкой.

— Ты продаешь наши судьбы и души. Кто позволил тебе считать, что это ходовой товар?!

Набатов с той поры задумался. Под его столом начала частенько появляться бутылка, как он выражался, "рабоче-крестьянской". Писал мало — незначительные информушки и жалкие статейки. Год, два, три.

В редакцию пришли новые люди. Коллеги забыли, какой он, настоящий Набатов.

Кое-что он начинал переосмысливать, прикидывать. Он вновь начал создавать из себя личность. Гений затаился, стал искать благодатную почву, чтобы раскрыться с новой силой.

На одной редакционной вечеринке за бокалом шампанского, добродушный, улыбчивый, внимательный, он поведал всем свою новую историю собственной жизни.

Конечно, это была выдуманная история. Встречи с известными людьми, "сильными мира сего", занимательные ситуации в его пользу. Его несло. И почти невинная ложь приукрашиваний становилась как бы частью его биографии. По ней он выходил человеком суровой судьбы, мятущейся души, с горячим любящим сердцем. Он и сам все больше верил себе. Постепенно талант журналиста перешел в дар рассказчика. Как его слушали! Он стан становился человеком из легенды. Ученики окружили Набатова.

Петрович слушает, раскрыв рот.

ПЕТРОВИЧ. Ты так рассказываешь про него, словно он тебе мерзок или сильно досадил. И правда ли все это?

РЫТОВ. Бывают парадоксы, Петрович. Считаю его своим другом и даже люблю. Право, человек я резкий и правда моя немногих устраивает. Говорю, что думаю — в глаза. И тебе, и Набатову, любому. Понимаешь, люблю его. Притягивает меня к Набатову. Чего себе не могу позволить, вижу в нем. Завидую его способности идти к цели, несмотря на обстоятельства. Такие многого добиваются в жизни. Вот у меня есть мечта, сверхидея. Но обстоятельства не позволяют выйти из круга. Бегаю по нему как цирковая лошадка и думаю, что это и есть свобода, движение.

Из затемнения. Набатов долго усаживается за письменный стол.

НАБАТОВ. Работать, работать, работать! Божий дар пробивает себе дорогу. Вот оно, прозрение! Не ради того, чтобы заполнить эти чистые девственные листы я затем, после мучительных бессонных ночей держать в руках увесистую рукопись.

Я писатель не от стремления рук и глаз, лелеющих кожаный переплет с собственной фамилией. Мне чуждо позолота инициалов.

Из души вновь этот зов. Из сердца эта невыносимая тоска по перу и бумаге. Что скажу я людям? Во мне только страсть я жажда писать, писать, писать. Неужто, увлекает сам процесс?..

Боже, руки трясутся от предвкушения непорочности листа /растерянно смотрит по сторонам /. Лампа, свечи — все на месте. Красивый старинный подсвечник из Варшавы... Он явно помнит чьи-то бессонные ночи.../ Расставляет предметы на столе /.

Кажется, все готово. Ручка, где же ручка? Этими рублевыми написано немало хороших книг. Дело не в ручке.

Тьфу, черт? /трясет головой /. Берусь за перо, а словно памятник себе начинаю строить./ Бросает ручку на стол /.

Лампа на месте. Свечу нужно зажечь? Нет-нет, впустую, тогда придется выключить лампу /выключает, зажигает свечу. Гасит /. — Нет, при свече теперь не поработаешь.

Набатов тщательно выводит на чистом листе, проговаривая, высунув кончик языка: НА-БА-ТОВ.

О, почерк. Зиночка-машинистка мне симпатизирует, копеек по тридцать напечатает, /ставит на стол часы / Интересно, время еще или не время?

Что написать? Опять пьесу? Драму или комедию? Что, если "героя НАШЕГО времени"? Как у Лермонтова? Вечные темы. Приятно, когда твою вещь ставят в театре, как сладко выходить на сцену на возгласы публики: автора, автора! Co мной это было в жизни. Написал инсценировку "Алые паруса".

Волнуюсь, пошел курить в туалет в антракте. А там "пэтэушников" — видимо-невидимо, курят, о девочках скабрезно рассуждают. Нашел с ними общую тему. Потрепались от души!

В конце спектакля автора требуют. Выходить на сцену надо. Поджилки трясутся. Пэтэушники в восторге: надо же, с самим автором в антракте, в сортире курили, запанибрата разговаривали!

Может быть, это описать? Название есть отличное — "Успех!" Нет,так ничего не придумать. / Берется за голову /. Мысли стремятся наружу, но совсем пустые, бесплодные. Так ничего путного не напишешь!

Набатов берет полуисписанный лист, размышляет вслух, тяжело дыша.

Этот будет титульный.

Берет пачку чистой бумаги, титул прикладывает сверху. Восхищенно смотрит и взвешивает их на руках, прижимает к груди.

Здорово получилось бы, не видно, что чистые листы. Ведь могла бы быть книга, могла.

Он стремительно подходит к печи и бросает ненаписанную рукопись. Листы загораются рьяно, комната наполняется дымом. Дверь в соседнюю приоткрывается.

ИНГА с КОЛЕЙ. Папа, ты что придумал?

НАБАТОВ /с остервенением захлопывает дверь, выталкивая детей /. Работаю, не видно?!

ИНГА с КОЛЕЙ / за дверью, чуть не навзрыд /. Мама, мамочка, папа свою рукопись сжег!

Набатов раскрывает окно настежь, принюхивается к запахам осенней ночи. Что-то вспомнив, хватает лист бумаги и записывает, громко бормоча вслух,

Семен Набатов. Повесть. "Шквал". /Комкает бумагу и отправляет ее в печь /.

Затемнение. Стучат часы.

х х х

Наутро Люба застает мужа спящим, облокотившись на стол.

ЛЮБ А. Боже, какой помятый вид! / Набатов открывает глаза /. Ты опять работал все ночь, милый?!

НАБАТОВ. Люба, Любочка, родная, единственная, любимая моя!

/Оборачивается к жене, обхватывает ее за талию и, уткнувшись в живот, плачет, всхлипывая /. Я все-таки сжег ее, уничтожил, чтобы ни одна живая душа!

ЗАНАВЕС

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Мастерская художника Дынина. Голые стены. Посреди комнаты единственная картина полузакрыта полотном.

Входит Кучин, весело насвистывая, раскручивая на пальцах ключи. Осматривает комнату. За ним на цыпочках, пугливо входит девица.

КУЧИН. Не бойся, красавица. Он уехал надолго. Кажется, в Сибирь, на БАМ.

ДЕВИЦА /кивая /. Строить? Слыхала. Про него уже пишут мало. Совсем про БАМ не пишут уже!

КУЧИН. Я люблю, когда компания. Весело. Лозунги, призывы. Молодежь едет, художники, литераторы, кино. Романтично, и ребятам работягам подмога.

ДЕВИЦА. От словесной трескотни?

КУЧИН. От внимания, уважения. Фанфары тоже необходимы.

Дынин молодец, чертяка. Выбил командировочку. За государственные денежки хоть жизнь и страну посмотрит. Может, сотворит дельное полотно.

ДЕВИЦА /язвительно/. Автопортрет на фоне Северомуйского туннеля. Оригинально. Думаю, малая Третьяковская купит! Правда, господин Третьяков?

КУЧИН. Я только дареное принимаю. Платить — за искусство — кощунство. Я — ценитель, они — художники, такими уродились. Им должно быть за честь подарить мне. Ты же коллекцию мою видела? Все стены увешаны. Вдруг, кто из них известным станет, ко мне зрители пойдут. Покажите, продайте. Между прочим, десятки произведений пропадают в запасниках музеев, худфонда, у авторов. Гниет, осыпается, исчезает. У меня не пропадет ничего.

ДЕВИЦА. Правильно, правильно, господин Плюшкин. Твоя хата — настоящая помойка.

КУЧИН. Обижаешь, мышка.

ДЕВИЦА. На, тебе, боже, что мене не гоже. Кто тебе хорошее подарит, вот дерьмо и, накапливается.

КУЧИН. Да ты знаешь, кто мне дарил?

ДЕВИЦА. Люди занимаются ерундой, ерунда одна я получается. Думают, дай Кучину покажу, может, он оценит? Ты рад всякой дряни. Взял картину, мастер удовлетворился. Выбросить жалко. Только Кучин понимает то, что не заметили другие. И начинает бедняга творить, вновь воодушевленный.

КУЧИН. Сама говоришь! Воодушевленный!

ДЕВИЦА. На лжи, воодушевленный! Страна наша на лжи построена, на ложных идеалах! Почему читать теперь нечего? Потому что, печатают что попало. Вот также и горе-литераторы: с кем выпили, с кем скорешились, тому и гонорар весь отдали, кому жену подсунули, а книга пошла гулять по свету. Книги нынче море, а почитать нечего. Недавно про какого-то Руднева читала в газете. Тиражи его книг превысили издания самого Михаила Юрьевича Лермонтова.

Ты, Кучин, надежный продвигаешь таких никчемных Рудневых, Дыниных, Набатовых!

КУЧИН. Мышка, перебираешь. Моих друзей не трогай. Ты знаешь, такой Набатов? Ты его совсем не знаешь.

ДЕВИЦА. Придумал ты себе Набатова, Набатов выдумал себя. Это теперь очевидно, это черта, нет, болезнь всего нашего общества — казаться. Не быть, а казаться!

Ко мне в школу мальчика одного привели за ручку. Солидные родители. По телефону завучу даже звонили. Пристройте, помогите, в парне наверняка талант пропадает. Поговорила я с ним, задание дала, сначала — элементарное, но труд вложить необходимо. Так он, подлец такой, во второй раз даже не появился"

У меня сплошные неприятности. Директор, завуч вокруг да около ходят: может, вы не то ему сказали, может, задание сложное, а парнишка стесняется. Заставили к нему домой сходить. Поговорила с родителями лодыря на пороге, они домой не впустили. Талант,— говорят, — не смогла в их чаде разглядеть, спит и видит ребенок, хочет стать живописцем... Так он самый настоящий лентяй! Нужно работать, много трудиться до седьмого пота, и любить! — отвечаю я им. А они: вы для того и поставлены, чтобы заставить, молодежь, мол, такая

пошла неподъемная. Во второй раз он ко мне, конечно, не пришел. Только сейчас его Гревцеву навязали, с "кайфедры лживописи". Сидит в мастерской, глаза таращит на натурщиц. Такое чадо... Зато родители в умилении. Не выйдет ничего путного из малого. Одно знаю, по родителям судя: урода этого карьера отличная поджидает. Глядь, и мной командовать станет, и учить. Вот что самое ужасное. Учили нас, учили: Лгать, подхалимничать. изворачиваться, предавать. Черное за белое выдавать.

У Кучина удивленный взгляд.

КУЧИН. Ну ты даешь, мышка.

ДЕВИЦА /сухо /. Сегодня не даю!

КУЧИН /с грустью /. До чего образование баб доводит. Сговорились уже! Мастерская пустая. Все на мази. Тишь да гладь. Страстный, любящий мужик! И на тебе — про политику, про образование, про какое-то черное и белое, тьфу! Аура что ли у этой комнаты скандальная?

Философствовать научились девки, а надо бы рожать, обеды варить, стирать, чтить мужа. Образование к хорошему не приведет. Доэмансипировались! Смотреть некуда. Мымры ученые кругом. Ты с ней в постель, а она тебе про новые экономические методы руководства в нефтехимической промышленности. Вместо секса, словно экзамены сдаешь.

Помню Сеня, рассказывал, что в средней Азии, где калым сохранился, такая такса: образования высшее — тысячу, среднее — пять, восьмилетка — до десяти; неграмотная — до пятидесяти тысяч! На кандидаток и докторш никто не заглядывается. Заучат и загнешься.

ДЕВИЦА. Тебе бы глухую, немую и незрячую. Подошла бы?

КУЧИН. Нормально. Поговорить было б с кем. /Питается обнять девицу. Та ускользает, настроение ее меняется /.

КУЧИН. Ох, бабы!

ДЕВИЦА. Ох, мужики! /Обнимает девушку /.

ЗАТЕМНЕНИ╗

Звучит музыка. Кучин встает, закуривает, надевает шлепанцы, гасит свет, уходит.

Тихонько на цыпочках пробирается Вера. Скидывает с себя пальто, джинсы.

Явно нe замечая гостью, ( девушка Кучина лежит на кровати) ложится под одеяло.

Громкий визг. Вера, как ошпаренная, спрыгивает с кровати, включает свет.

Немая сцена.

ВЕРА. Кобелино, — убью! В чужой мастерской бардак устроил. Одной мало, сволочь, двоих пригласил. /Кидает девице ее платье со стула /. Прикройся, стыдоба.

ДЕВИЦА. Сама-то, сама! /хохочет /. Ай - да Кучин, ай да сукин сын! Я-то, дуреха, его почти за монаха держала.

ВЕРА. Чего вытворяет, стервец! /смеется /.

Обе полуодетые присаживаются на край дивана.

Слушай, подруга, как тебя там? Может, жене его звякнем? Пусть приходит до кучи. Заодно познакомимся. ДЕВИЦА. То-то он мне про Среднюю Азию намекал. Бухар... эмирский!.

ВЕРА / хохочет /. Бухар, эмирский?! Здорово! Как-как, бухар :эмирский?.. Восхитительно!

ДЕВИЦ А. Давай устроим ему! Чучу!

ВЕРА. Чего бы придумать, подруга?

ДЕВИЦА. Я бы все-таки жену подложила.

ВЕРА. Опасно.

ДЕВИЦА. Тихо, идет.

ВЕРА / быстро гасит свет /. Ты ничего?..

КУЧИН. Сплошное распутство. Куда не глянь. Вчера еду в автобусе сопляки друг у друга на коленках сидят, жамкаются, целуются. "Как не стыдно, ребятки", — говорю, — в общественном месте! А она встает с его колен и спрашивает нагло: тебе тоже хочется? Нравы... Поколеньеце растет. Уж мы то плохие-плохие, но такого себе не позволяли. /Ложится на диван /. Чего-то тесновато.

Дикий крик. Зажигается свет.

НЕМАЯ СЦЕНА.

КУЧИН, Девки да бабы да добра не доведут! /Спешно одевается /.

ВЕПА. Кому рассказать — лопнут от смеха /дружный хохот /.

ДЕВИЦА. Я, наверное, пойду?

КУЧИН и ВЕРА / в один голос/. Что ты, оставайся, теперь уж, после всего, что было!

ВЕРА. Вы нам как родная. / Кучину /.Пойди чайку поставь, жеребец.

Кучин уходит. В комнату крадучись входит Набатов с авоськой.

НАБАТОВ. Ой! Здрасьте, вам с кисточкой! Иду мимо, Дынин-то на БАМе, почему тогда свет в окнах? Неужто воры забрались? А тут целая клумба /смотрит на женщин /. — Набатов Семен Аркадьевич /представляется девице, целует ручку /.— Кто тут сегодня хозяин?

Выходит в переднике Кучин с чайником.

КУЧИН. Представляете, люблю готовить. Мое почтенье, господин Набатов! Всегда рад, Сеня /хлопает его по плечу /.

НАБАТОВ. У тебя десятка найдется?

КУЧИН. Таким людям как ты ... хоть стольник!

НАБАТОВ /смотрит виновато на всех /. Понимаете, сегодня время свободное обьявилось и Люба просила молока и хлеба купить. Троллейбус на кольцевой линии стоит. Вдруг парень, из него выбегает, хватается за веревки сзади, знаете рога такие у троллейбуса, для контакта с проводами? — Подержите немного, пожалуйста, и мне веревки эти всучил. Я держу. Что впереди делается, — не вижу. Слышу — кто-то чертыхается. Здоровенный парень подходит. Ни за что ни про что как врежет по физиономии! Веревку вырвал и к сети рога прилаживает. Я поднимаюсь: за что? Он мне еще раз: Что происходит?! Смотрю, неподалеку тот самый парень, которого я за водителя принял, с дружками стоит возле пивнушки я хохочет, что есть мочи. Специально, чтоб я услышал. Вот дела! Юмор народный. Как оплеванный пошел через дорогу и не разглядел, на какой свет. Откуда не возьмись милиционер. Свистнул: у вас деньги лишние? Пожалуйте, протокольчик..

Как невезет! Такие напасти! Я ж Набатов, писатель, всему городу известный. Не простил.

ВЕРА. Опять Вас пожалеть нужно, Сеня?

КУЧИН. Бывает всяко. Хорошо отделался, старик. Проходи, садись лучше. Расскажи чего-нибудь еще.

НАБАТОВ /обиженно /. Это правда, ребята!

ВЕРА. Кто сомневается? Правда, так правда.

ДЕВИЦА /Набатову /. Вы, в самом деле, известный писатель?

НАБАТОВ. Непохож?

ДЕВИЦА. Что вы! Таким и представляла вашего брата. Рассеянные, и застенчивые, вежливые.

КУЧИН. И круглые пьяницы.

НАБАТОВ. К сожалению, некоторые из нас без бутылки не пишут. И я пил раньше, полоса в жизни такая была. В принципе — на пользу.

Опыт разного рода нужен. Среди моих героев пьяницы есть. Как в жизни.

ДЕВИЦА. Неужели, чтобы про наркомана или пьяницу писать, нужно изведать подобные состояния?

НАБАТОВ. Ах, оставим творческие проблемы. У меня выходной.

ДЕВИЦА. Позвольте еще вопрос. В каком жанре Вы работаете? Романы? Повести? Пьесы?

НАБАТОВ. Как Вам оказать — всего понемногу, широкий профиль.

ДЕВИЦА. Вы считаетесь хорошим писателем?

НАБАТОВ. Это, смотря у кого считаюсь.

ДЕВИЦА. Трудно сейчас живется мастерам пера?

НАБАТОВ. Крепкие локти нужно иметь.

ДЕВИЦА. Опять крепкие локти!

НАБАТОВ. Вообще-то настоящее произведение всегда себе дорогу пробьет. Всегда его оценят по достоинству.

ДЕВИЦА. И напечатают обязательно?

НАБАТОВ. Не всегда. Но если это Вещь, в редакции всегда возникнут споры. Если родился спор - значит, Вещь настоящая. Если нет — дело дрянь. Рукопись долго не печатается, но автор знает: своего добился. С этим чувством можно и умереть, а книга так и не выйдет.

ДЕВИЦА. Вас много издают?

НАБАТОВ. И да и нет.

ДЕВИЦА. Спорят в издательствах, рукописи ходят по рукам?

НАБАТОВ. Да как Вам сказать...

ДЕВИЦА. Честно.

НАБАТОВ. Этого счастья я еще не познал.

ДЕВИЦА. Значит, Вы не написали настоящей Вещи.

НАБАТОВ. Все гораздо сложнее.

Я, предположим, вложил в произведение душу и оно меня воспитало в процессе работы. Это как ребенок, которому нужно посвятить жизнь. И не важно, куда поступит ваш ребенок: в университет или в ПТУ, ведь правда?

ДЕВИЦА. Конечно, по большому счету.

НАБАТОВ. Вот так, сами судите.

ДЕВИЦА. Семен Аркадьевич, дайте сою книжку почитать.

НАБАТОВ. Могу только "Мастер и Маргарита".

ДЕВИЦА. Ваше.

НАБАТОВ. Конечно, не Дынина. Надо подумать.

КУЧИН. Да отстань ты от мастера, ему не до тебя. Я чувствую, как бурлят мысли в этой золотой голове, как в муках рождается новый сюжет. Кстати, ты Рытова видел? /обращаясь к Набатову /. Вы теперь соседи.

НАБАТОВ. Давно не жаловал своим вниманием.

КУЧИН. Тут слухи про него разные ходят, кто на что горазд, наговаривает.

НАБАТОВ. Слухи теперь не в моде, затыкай уши.

КУЧИН. Говорят, привел он к самому главному чиновнику со своим проектом. Эскизы показал. Тому понравилось очень. Но денег-то не было и нет. Слишком дорогая затея. Так он бесплатно, говорит, сделаю, городу подарю, только не мешайте и краску дайте! Начальник опешил, прослезился и обещал помочь. Вот так. Рытов — Человек! Как тебе нравится? /Хи-хи /.

В мастерскую входит Люба.

ЛЮБА. Набатов, ты слово в бездну канул. В кои веки подрядился идти в поход за молоком... и встретил симпатичных молочниц?!

НАБАТОВ. Они и впрямь симпатичные, как ты /улыбается /. Быстро же ты меня хватилась, женушка - и часа не прошло.

ЛЮБА. Больно нужен ты мне, муженек, я не тебя разыскиваю, меня сюда пригласили. /Все кроме Набатова переглянулись/. Да, Кучин встречу назначил, что вы так смотрите?

НАБАТОВ /Кучину /. Ты пригласил мою жену? В чужую мастерскую? В отсутствие хозяина? / К Любе/. Как ты посмела?! Сюда придти?!

ЛЮБА. Батюшки, сцена какая любопытная! Ну ты и ревнивец!

Это и мои друзья, Семен. Ничего здесь страшного нет. Твои друзья— мои друзья.

НАБАТОВ. В самом деле?

КУЧИН. Брось, Сеня, придираться: по делу Люба пришла.

НАБАТОВ /настойчиво /. По какому такому делу? В дынинскую мастерскую ты ее пригласил, отвечай?

ЛЮБА /краснея /. Успокойся. Отелло. Денег он мне обещал дать взаймы.

КУЧИН. Да, конечно, но это был наш секрет от тебя, Семен.

ЛЮБА. Ему невдомек, откуда жена берет деньги. Думает, что из кармана, но он не бездонный, карман-то... Сегодня на молоко последние выложила. Хоть зубы на полку. Спасибо твоим друзьям √ выручают. Отдавать, правда, трудно.

НАБАТОВ. Простите меня за эту глупую сцену. Человек я ранимый, тонкий, самому не приятно.

ВЕРА / передразнивая /. Ути-пути -тюти!

ДЕВИЦА. Я, пожалуй, пойду, засиделась.

КУЧИН. Нет-нет. Когда еще его величество случай сведет всех этих прекрасных дам в одном доме?!! Теперь уж чайку ароматного попьем. Может, и Любаша нам споет, сыграет новенькое.

ЛЮБА. Эх, Кучин, посмотри на меня. Разве эта женщина, похожая на сухарь, униженная всепоглощающим бытом, может еще что-нибудь сочинять?

КУЧИН. Было-было, было-то как! Вспомнить есть что. Какие песни мы с вами пели! А Любины с Сеней особенно любили. Э √хе- хе. Молодость прошла. Какая молодость у нас была /задумывается /. Была ли?

ВЕРА. Вы чего, черти, состарились раньше времени? Дел до конца не доделали, а к одру смертному тянетесь. Сделали, сделали-то что?

Ну-ка Кучин, чайку своего хваленого плесни. Любаш, раздевайся, в самом деле.

Люба садится вместе со всеми, наливает чай.

Тяжелый стук в дверь. Потупив взор, медленно заходит Петрович.

ПЕТРОВИЧ /растерянно /. Веселитесь? Чаи свои хлебаете?

КУЧИН /напыщенно /. Что привело тебя сюда, в обитель муз я вдохновений, о, мудрый и седой старик? ПЕТРОВИЧ /отмахивается /. Прекрати кривляться. Не с добрыми новостями я приехал. Уж простите, люди добрые, что отдых ваш нарушаю.

НАБАТОВ /вскочил /. Что отряслось, дед? /Трясет его плечи /.

Петрович утирает слезы.

НАБАТОВ. С хозяйкой что с вашей случилось?

ПЕТРОВИЧ /всхлипывая /. Да разве я бы со своим горем пришел? Стал бы искать вас в городе? Ишь, куда забрались — ни в одном адресе нет. Спасибо, друга вашего" Дынина, всяка собака знает.

НАБАТОВ. Да что стряслось? Говори, не медли.

ПЕТРОВИЧ / резко выдохнув/. Рытова больше нету, ребятки. Вот и весь сказ.

ЛЮБ А, КУЧИН, ВЕРА / в один голос /. Как нет?

ПЕТРОВИЧ. Царствие небесное. Помер. Утонул. /Плачет /.

Какой человек не чета...

НАБАТОВ/ внешне спокойно /. Не верю, не может быть. Он недавно в городе был, говорят. Большую работу затевал.

ПЕТРОВИЧ. Твоя правда. Был: Затевал. Дело всей жизни, говорил мне, та его работа. Удивительно пошли, навстречу ему. Обнадежили, красок, кистей выделили, пачку денег на аванс. Но сердце, сердце-то не на месте. Ребятишки-то его как бы сироты остались. Эти, из школы его художественной. Как их бросишь? Тут мечта его сбывается, сердце на части рвет. Суетный такой стал, все бегом, бегом.

Вчера под вечер шел от меня вдоль реки. Пацаны там на льду баловались. Вы же знаете нашу речку - быстрая, громкая, с перекатами. А то сразу омут: Вот и заладили они хоккей. На глазах у Рытова

двойняшки Клавки соседки под лед пошли. Он к ним бросился. Но ребятишки- то легонькие. Сам провалился, грудью лед ломает, а уж на дне. Нырять стал, сумел, вытащил, покидал на лед, как котят, да сердце. видать, не выдержало холода. Ребята рассказывают, Рытова нашего будто кто потащил туда, на дно. / Плачет /.

Утром вынесло беднягу на перекат, водолазам работы не было. Боялись, — река дикая. На утопленника не похож, здоровый, красивый лежал.

ВЕРА/с ужасом /. Плохая смерть, ужасная,

ПЕТРОВИЧ. Смерти хорошей не бывает. Но эта особенная, геройская, возвышенная, что ли... Рытов другой бы не поимел. Это человек был особенный. Был человеком, не казался. Простите меня, не сообщить весть я приехал к вам. Телеграмму послать проще. Просьбу его последнюю выполняю.

ЛЮБА. Как он смог тебе, Петрович; просьбу передать, ты что?

НАБАТОВ. Не то, деда, говоришь.

ПЕТРОВИЧ. Нет, то. Я с ума не спятил. Хотя не знаю, как добрался до вас. Страшный сон. Все о нем думаю, так и стоит перед глазами. По сну вышло все.

Тебя, Семен, он хотел непременно увидеть. Третьего дня к тебе собирался, спешил, день торопил. Вот эту штуковину показать стремился. /Достает из кармана книгу /. Всю ночь, не смыкая глаз, читал он ее. Утром и мне дал посмотреть. Осторожнее, говорит, Петрович, не затеряй! Я с работы идти обратно буду, — заберу: великая книга! И ее наш Сеня написал!"

НАБАТОВ /кидается к Петровичу и выхватывает книгу /. Что ты буровишь, дед! Умом тронулся? Что несешь?

ЛЮБА / перехватывает книгу, разглядывает ее /. Нет. Петрович, автор другой здесь! Фамилия не Набатов. Посмотри, Петрович.

ПЕТРОВИЧ. Да уж вижу, не ослеп, поди! Рытов, пуще того, совсем умницей был. Доказывал мне, ругался: набатовская книжка, набатовская.

КУЧИН /подходит изумленный, как журавль, перебирая ногами /. Ну-с, дайте-кось, сюда. Шма-ров /читает по слогам /.

Петрович трясет Набатова за рукав. Набатов жадно листает книгу.

ПЕТРОВИЧ /убеждая /. Семен, дорогой, не тронулись мы о Рытовым. Ты сам мне рассказывал про книгу эту /тыкает в нее пальцем /.

Каюсь, не верил я, по простоте душевной. Боже, тебе не верил!

НАБАТОВ /кричит, разобравшись /. Не может быть... Неужели?.. Боже мой?

Невероятно! Моя, Моя!

КУЧИН. Рехнулись что ли?

ПЕТРОВИЧ / продолжает сквозь слезы /. Он книжку эту случайно увидел в нашем сельском магазине. Плечом своим могучим полку случайно зацепил. Когда книги подбирал с пола, раскрылась именно эта. Шутки бесовские! "До боли родным, знакомым, — говорит,— повеяло". Тут же присел, на пороге, стал читать. До темна не оторвался. Я подумал, спятил, когда увидел его у магазина. "Набатова,— твердит,— и точка!". Он мне, сердешный, втолковывает: " Не важно, старик, чья фамилия значится на переплете. Для автора настоящего это всего лишь, псевдоним, паршивый, правда."

Сказал это и приложил руку к сердцу. Нет — к душе обнаженной. Таким и запомню.

КУЧИН. Так это та книженция, которую у тебя украли давным-давно, Семен Аркадьевич? Блистательный Вы наш!

ВЕРА. Молчи, дурак.

Немая сцена.

ЗАНАВЕС

Февраль 1988