Борис Львович

АКТЁРСКАЯ КУРИЛКА

 

 

      Дорогой читатель!

      Вот я задаю тебе задачку: в течение трех секунд закончи последним словом фразу: «Театр начинается с ...». Раз-два-три! Браво, молодец! Действительно, Станиславский утверждал, что с вешалки. Но это для зрителя! А для артиста?
      Не мучайся: я уже приготовил ответ! Я — Борис Львович, режиссер и актер, тридцать лет работающий в театре и на эстраде, знаю, где находится то место, с которого в театре начинается... ну, если не всё, то очень многое! За мной, читатель — иди, не робей: в театр не пускают посторонних, но я проведу!
      Вот он, этот уголок, любимый сердцу каждого артиста: «АКТЕРСКАЯ КУРИЛКА»! Здесь артист проводит все минуты, свободные от репетиций и спектаклей — даже если не курит! Здесь, в актерской курилке, он услышит новый анекдот, здесь расскажет свой анекдот, который, сгорая от предвкушения успеха, заготовил вчера, и хохот товарищей по профессии будет ему высшей наградой! А если анекдот старый, все равно будут хохотать, как будто слышат впервые: во-первых, рассказано классно, а во-вторых, — каждый рвется следующим и тоже ждет успеха Вот так и расцветает пышным цветом здесь, в курилке, уникальный Театр актерской байки, в который не допускается зритель с улицы, да в нем и нет нужды, ибо здесь артисты играют друг для друга. Играют взахлеб, заводясь с пол-оборота, потому что «пройти» среди своих гораздо труднее и важнее!..
      А кто персонажи этого театра? Да все те же «люди актерской курилки», самые замечательные и талантливые из «богемы», чьи реплики, каламбуры, оговорки разлетались «от Москвы до самых до окраин», передавались из курилки в курилку, от старых актеров молодым, и так жили и живут, хотя их авторы давно уже в мире ином. Но артист забегает в курилку, делает первую затяжку и начинает: «Однажды Раневская сказала...» Не успевает аудитория отхохотатъ, как уже торопится встрять следующий: «Говорят, Утесов однажды...» А там и Райкин, и Ливанов, и Светлов, и Яншин... Да и нынешних не обойдут: одних баек про Кобзона сколько!
      Я всю жизнь эти байки преданно любил, собирал и рассказывал. Но как-то раз подумал: «А почему им судьба так и бродить по кругу среди своих? Чего ж такому добру пропадать?!»
      И вот однажды в Московском Театре Эстрады — на лучшей эстрадной площадке России, овеянной именами Райкина, Утесова, Шульженко — прошла серия представлений «Смешные байки из актерской курилки». То, что еще недавно было достоянием завсегдатаев творческих «Домов», вышло «в народ». При битком набитых залах Борис Брунов, Лев Дуров, Евгений Весник, Евгений Симонов, Юрий Никулин, Вячеслав Шалевич, Тамара Кушелевская, Юрий Григорьев, Алик Левенбук, Вячеслав Войнаровский и другие мастера «баечного» дела предстали во всем блеске этого редкого жанра. «Ах, какой это был прелестный вечер в Театре Эстрады, на берегу Москва-реки!» — воскликнул обычно такой грозный фельетонист Эдуард Графов на страницах газеты «Культура» 30 ноября 1992 года. — Большое спасибо Борису Львовичу за эту затею!»
      Успех этих вечеров и подвигнул меня на то, чтобы сесть за машинку и придать устному фольклору литературный вид. Первая «Актерская курилка» вышла в 1995 году и немедленно была расхватана с прилавков. В эту, вторую книжку, та первая вошла большей частью, и еще почти столько же добавлено.
      И вновь предупреждаю, ВНИМАНИЕ! Если кому-то из знатоков какая-либо история известна в другой интерпретации — не торопитесь бросить в меня камень! Байка — она байка и есть: как услышал, так и передаю дальше! А если чего и добавил, так совсем чуть-чуть, честное слово!
      То же самое — теоретикам театра и эстрады: байка есть вещь несерьезная, документом служить не может, так что прежде, чем вставлять ее в диссертацию или телепередачу, подумайте хорошенько!..
      Ну, вроде всё. Теперь читай, читатель! И если, дойдя до конца книжки, ты ни разу не улыбнешься, начни читать сначала, но при этом пусть во время чтения кто-нибудь из близких тебя щекочет!

      Всей душой твой
      Борис Львович

      (последнее, кстати, не отчество, а фамилия!)

 

---

 

 

      Каждый, хоть сколько-нибудь интересующийся театром, знает, что великие мэтры российской сцены, «отцы-основатели» МХАТ Станиславский и Немирович-Данченко поссорились еще до революции и не общались до конца дней своих. МХАТ практически представлял собою два театра: контора Станиславского — контора Немировича, секретарь того — секретарь другого, артисты того — артисты этого... Неудобство, чего и говорить! Словом, однажды, говорят, было решено их помирить. Образовалась инициативная группа, провелись переговоры и, наконец, был создан сценарий примирения. После спектакля «Царь Федор Иоанович», поставленного ими когда-то совместно к открытию театра, на сцене должна была выстроиться вся труппа. Под торжественную музыку и аплодисменты справа должен был выйти Станиславский, слева — Немирович. Сойдясь в центре, они пожмут друг другу руки на вечный мир и дружбу. Крики «ура», цветы и прочее... Корифеи сценарий приняли: им самим давно надоела дурацкая ситуация.
      В назначенный день всё пошло как по маслу: труппа выстроилась, грянула музыка, корифеи двинулись из кулис навстречу друг другу... Но Станиславский был громадина, почти вдвое выше Немировича, и своими длинными ногами успел к середине сцены чуть раньше. Немирович, увидев это, заторопился, зацепился ножками за ковер и грохнулся прямо к ногам соратника. Станиславский оторопело поглядел на лежащего у ног Немировича, развел руками и пробасил: «Ну-у... Зачем же уж так-то?..» Больше они не разговаривали никогда.

 

 

* * *

 

 

      Великий дока по части театра, Станиславский в реальной жизни был наивен, как малое дитя. Легендарными стали его безуспешные попытки уяснить систему взаимоотношений при Советской власти. Имевший массу льгот и привилегий, он никак не мог запомнить даже словосочетание «закрытый распределитель». «Кушайте фрукты, — угощал он гостей, — они, знаете ли, из "тайного закрепителя"!» После чего делал испуганные глаза, прикладывал палец к губам и говорил: «Тс-с-с!»...
      Однажды Станиславский сидел в ложе со Сталиным, хаживавшим во МХАТ довольно часто. Просматривая репертуар, «лучший друг советских артистов» ткнул пальцем в листок: «А па-чи-му мы давно нэ видим в рэ-пэр-ту-арэ "Дны Турбыных" пысатэля Булгакова?» Станиславский всплеснул руками, приложив палец к губам, произнес «Тс-с-с!», прокрался на цыпочках к двери ложи, заглянул за портьеру — нет ли кого, так же на цыпочках вернулся к Сталину, еще раз сказал «Тс-с-с!», после чего прошептал вождю на ухо, показывая пальцем в потолок: «ОНИ за-пре-тили!! Только это ужасный секрет!»
      Насмеявшись вволю, Сталин серьезно заверил: «Оны раз-рэ-шат! Сдэлаэм!»
      ...Звоня Великому вождю, вежливый Станиславский всякий раз оговаривал: «Товарищ Сталин! Извините Бога ради, никак не могу запомнить вашего имени-отчества!..»

 

* * *

 

      В Малом театре служил когда-то актер Михаил Францевич Ленин, помимо всего прочего знаменитый тем, что году в восемнадцатом дал в газету объявление: «Прошу не путать меня с политическим авантюристом, присвоившим себе мой псевдоним!». Рассказывают, что однажды прибежали посыльные в кабинет к Станиславскому и закричали: «Константин Сергеевич, несчастье: Ленин умер!» «А-ах, Михаил Францевич!» — вскинул руки Станиславский. «Нет — Владимир Ильич!» «Тьфу-тьфу-тьфу, — застучал по дереву Станиславский, — тьфу-тьфу-тьфу!.. »

 

* * *

 

      Станиславский долго лечился за границей и, наконец, вернулся в Москву. По традиции труппа должна была встретить его торжественной речью. Старики долго уступали друг другу эту честь, а потом сговорились и спихнули это дело на молодого в то время Иосифа Моисеевича Раевского. В помощь ему отрядили пожилую актрису Кореневу. Раевский ночь не спал — написал текст, вызубрил и отрепетировал. Коренева приняла и одобрила. В назначенный день Раевский, стоя перед сидящим в кресле Станиславским и чувствуя за спиной дыхание великих «стариков», так разволновался, что все забыл, перепутал и позорно убежал, еле закончив. Станиславский усмехнулся и произнес ответную речь, в которой благодарил всех, кто помог ему организовать прекрасную поездку, проводил его и встретил. «И особенное спасибо, — подчеркнул он, — нашему дорогому Иосифу Виссарионовичу!» И в этот момент Коренева, обнимая и утешая вконец расстроенного Раевского, заметила: «Видите, голубчик, Константин Сергеевич тоже волнуется: даже отчество ваше перепутал!»

 

* * *

 

      В 1960 году труппе МХАТ представляли молодых актеров, вновь принятых в театр. А незадолго до этого Хрущев «разоблачил» так называемую «антипартийную группировку Маленкова-Кагановича-Молотова». И вот ведущий провозглашает имя одного из молодых: «Вячеслав Михайлович Невинный!» И тут же раздается бас остроумца Ливанова: «Вячеслав Михайлович... НЕВИННЫЙ? Вот новость! А Лазарь Моисеевич?!»

 

* * *

 

      Борис Ливанов, по свидетельству хранителя мхатовской истории Владлена Давыдова, постоянно подшучивал над другим великим мхатовцем — Владимиром Белокуровым. Тот был человек, к юмору не склонный, и однажды повесил на дверь своей гримуборной медную табличку с полным титулом: «Народный артист СССР, Лауреат Государственной премии, профессор Владимир Вячеславович Белокуров». Ливанов же, улучив момент, прилепил под ней мощным клеем листок бумаги с надписью: «Ежедневный прием — от 500 до 700 граммов»!
      А то еще Белокуров съездил в Финляндию и привез себе оттуда шикарный свитер, синий с двумя полосами — одна по талии, другая по груди. Он ходил по театру, гордо показывая всем обнову, а за ним на цыпочках двигался Ливанов и шепотом сообщал коллегам значение полос. «Линии налива! — вещал он и показывал рукой. — До спектакля, после спектакля!»

 

* * *

 

      Идет заседание Художественного совета Министерства Культуры СССР по приемке и закупке новых пьес. Министр на все лады расхваливает пьесу Софронова «Старым казачьим способом». С места звучит ехидный бас Бориса Ливанова: «А зачем так длинно? Почему бы ему не назвать пьесу просто: «Раком»!

 

* * *

 

      Эту историю мне рассказал московский актер Геннадий Портер. Когда-то много лет назад он поступал в школу-студию МХАТ, выдержал огромнейший конкурс и был принят. Курс набирал известнейший мхатовский актер Павел Массальский. (Даже далекие от театра люди помнят его в роли плохого американца в кинофильме «Цирк».) И вот где-то на третий день обучения Массальский, сжав руки и возвысив голос, провозгласил: «Друзья мои, сегодня к нам на курс придет сам Михаил Николаевич Кедров. Он обратится к вам, наследникам мхатовских традиций, с приветственным словом. Слушайте, друзья мои, во все уши и глядите во все глаза: с вами будет говорить ученик и друг великого Немировича-Данченко!» «Мы сидим просто мертвые от страха, — рассказывал мне Портер, — шутка ли: сам Кедров! Что же он скажет нам о театре, какое "петушиное слово"?!
      Вот он вошел, сел напротив курса. Смотрит на нас, голова трясется. Мы замерли, ждем. Он долго так сидел, глядя на нас, тряся головой. Потом, едва повернув голову к Массальскому, гнусавым своим голосом сказал: "Курс большой, будем отчислять!" Встал и удалился».

 

* * *

 

      Вот байки, услышанные мною от блестящего писателя и литературоведа Владимира Яковлевича Лакшина, родители которого всю жизнь проработали во МХАТе.
      Старейший московский актер Мозалевский, в силу своей ужасной шепелявости весь театральный век простоявший в массовке без единого слова, тем не менее под конец жизни превратился в памятник самому себе: шутка ли — столько лет безупречной службы! В день празднования пятидесятилетия МХАТ на сцену вышли только два артиста, участвовавшие в самом первом спектакле «Царь Федор Иванович»: премьерша Книппер-Чехова и вечный массовщик Мозалевский! В те времена вышла мемуарная книга генерала Игнатьева «50 лет в строю». Мхатовские шутники говорили, что Мозалевский тоже пишет книгу, которая будет называться «50 лет СТОЮ»...
      Ну, книгу — не книгу, а кое-что стал «позволять себе»... Однажды Немирович-Данченко, имевший пунктиком непременное и доскональное знание каждым актером биографии своего персонажа, накинулся на него, переминавшегося с ноги на ногу в толпе гостей в доме Фамусова: «Почему вы пустой, Мозалевский? Почему не чувствую биографии? Кто ваши родители, где вы родились, с чем пришли сюда?..» «Ах, Владимир Ивановищь! — ответил шепелявый корифей. — Не дуриче мне голову, скажите луще, где я штою!»
      Это была такая неслыханная дерзость, что оторопевший Немирович отстал немедленно...

 

* * *

 

      Этот Мозалевский под конец жизни самозабвенно увлекся строительством дачи. Он приходил за кулисы и громогласно сообщал: «Сегодня посадил смородину!» Потом прикрывал рот рукой и шепотом добавлял: «Черную...» «А почему шепотом?» — недоумевали коллеги. «А, не дай Бог, услышит партком, — так же тихонечко объяснял Мозалевский, — и спросит: "А ПО-ЧЕ-МУ НЕ КРАСНУЮ?!!"»

 

* * *

 

      Старая мхатовская байка: подвыпивший рабочий сцены, монтируя «Анну Каренину», навтыкал в интерьер мебель из «Кремлевских курантов». Поднялся страшный скандал: как он мог, как посмел, в цитадели Великого Искусства — такие страшные проступки!.. «Ды что ж я такого исделал? — упирался монтировщик. — Креслы — они креслы и есть, хоть ты как их возьми...»
      «Да как же вы не понимаете, — орут на него помрежи, — это же абсолютно не та эпоха!!» Совсем достали бедного: он упер руки в боки и возопил: «Эпоха не та? А питания — та?!!»

 

* * *

 

      Марчелло Мастрояни всегда тяготел душой к российскому театру. В 60-е годы он приехал в Москву с одной только целью: пообщаться с артистами «Современника» и посмотреть на Татьяну Самойлову, насмерть поразившую его в фильме «Летят журавли». В Москве же вдруг попросил показать ему, где артисты пьют, и его повели в ресторан «Дома актера». Однако расторопные кэгэбэшники перед его приходом успели разогнать всю актерскую пьянь, «чтобы не скомпрометировали», и Мастрояни увидел пустые залы: артисты, как ему сказали, все репетируют и играют. И только в дальнем зальчике одиноко напивался могучий мхатовец Белокуров, которого не посмели «разогнать». Увидев Мастрояни, он ни капли не удивился, а налил полный стакан водки и молча показал рукой: выпей, мол. Мастрояни вздрогнул, но выпил. После чего Белокуров крепко взял его за волосы на затылке, посмотрел в глаза популярнейшему актеру мира и рокочущим басом произнес: «Ты... хороший артист... сынок!»

 

* * *

 

      Под старость лет мхатовские корифеи при старательном участии «власть предержащих» превратились в небожителей, почему и вытворяли, что хотели. Была у них очень популярна такая игра: если кто-то из участвующих говорит другому слово «гопкинс!», тот должен непременно подпрыгнуть, независимо от того, в какой ситуации находится. Не выполнивших постигал большой денежный штраф. Нечего и говорить, что чаще всего «гопкинсом» пользовались на спектаклях, в самых драматических местах...
      Кончилось это тем, что министр культуры СССР Фурцева вызвала к себе великих «стариков». Потрясая пачкой писем от зрителей и молодой части труппы, она произнесла целую речь о заветах Станиславского и Немировича, о роли МХАТа в советском искусстве, об этике советского артиста. Обвешанные всеми мыслимыми званиями, премиями и орденами, стоя слушали ее Грибов и Массальский, Яншин и Белокуров... А потом Ливанов негромко сказал: «Гопкинс!» — и все подпрыгнули.

 

---

 

 

      В Малом театре был когда-то артист Живокини — большой такой, басовитый, полный серьезного уважения к своей персоне. В концертах выходил на сцену и говорил о себе в третьем лице приблизительно такой текст: «Господа, внимание! Сейчас с этой сцены будет петь артист Живокини. Голоса большого не имеет, так что какую ноту не возьмет, ту покажет рукой!»

 

* * *

 

      Говорят, суровая Пашенная, бывшая в силу своего положения, по существу, хозяйкой Малого театра, недолюбливала артиста Кенигсона. И однажды, отвернувшись от него, в сердцах брякнула: «Набрали в Малый театр евреев, когда такое было!» «Вера Николаевна, — вспыхнул Кенигсон, — я швед!» «Швед, швед, — пробурчала своим басом Пашенная, — швед пархатый!»

 

* * *

 

      Малый театр едет на гастроли. В тамбуре у туалета стоит в ожидании знаменитая Варвара Массалитинова. Минут пятнадцать мается, а туалет все занят. Наконец, не выдерживает и могучим, низким голосом своим громко произносит: «Здесь стоит народная артистка РСФСР Массалитинова!» В ответ из-за двери раздается еще более мощный и низкий голос: «А здесь сидит народная артистка СССР Пашенная! Подождешь, Варька!»

 

* * *

 

      В тридцатые годы — встреча артистов Малого театра с трудящимися Москвы. Речь держит Александра Александровна Яблочкина — знаменитая актриса, видный общественный деятель. С пафосом она вещает: «Тяжела была доля актрисы в царской России. Ее не считали за человека, обижали подачками... На бенефис, бывало, бросали на сцену кошельки с деньгами, подносили разные жемчуга и брильянты. Бывало так, что на содержание брали! Да-да, графы разные, князья...» Сидящая рядом великая «старуха» Евдокия Турчанинова дергает ее за подол: «Шурочка, что ты несешь!» Яблочкина, спохватившись: «И рабочие, рабочие!..»

 

* * *

 

      Яблочкину попросили однажды отбить талантливого студента-щепкинца от армии. Набрали номер военкома, дали ей трубку. «С вами говорит, — величественно зарокотала та, — народная артистка Советского Союза, лауреат Сталинской премии, председатель Всероссийского театрального общества, актриса Малого театра Александра Александровна Яблочкина! Голубчик, — тут она сменила тон на проникновенный, — такая беда! Друга моего детства угоняют в армию! Так уж нельзя ли оставить? Сколько ему лет? Да восемнадцать, голубчик, восемнадцать!»

 

* * *

 

      А то еще заседала Яблочкина в каком-то президиуме. Ну, подремывала по старости, а Михаил Иваныч Царев ее все под столом ногой толкал... А как объявили ее выступление, тут уже посильней толкнул, чтобы совсем разбудить. Яблочкина встала, глаза распахнула и произнесла: «Мы, актеры ордена Ленина Его Императорского Величества Малого театра Союза CCP!..»

 

* * *

 

      Уже на исходе лет своих, рассказывают, Турчанинова как-то звонит Яблочкиной: «Шурочка, я тут мемуары затеяла писать! Так не припомнишь ли: я с Сумбатовым-Южиным жила?»

 

* * *

 

      Замечательный актер Малого театра Никита Подгорный входит в родное здание, и к нему тут же бежит молодой актер с новостью про помрежа: «Никита Владимирович, знаете? Алла Федоровна ногу сломала!» Подгорный тут же деловито спрашивает: «КОМУ?!»

 

* * *

 

      Никита Подгорный, как и многие артисты Малого, любил отдыхать в Доме творчества «Щелыково» — это бывшая усадьба А.Н. Островского в Костромской области. Местом особых актерских симпатий на территории здравницы традиционно был маленький магазинчик вино-водочных изделий, в просторечии называемый «шалман». Так вот, однажды в этот шалман вдруг перестали завозить «изделия». День проходит, другой, третий — нету! Артисты, привыкшие поддерживать творческое самочувствие по нескольку раз в день, занервничали. Собирались, обсуждали ситуацию... Выход нашел Подгорный, неожиданно вспомнив про одного провинциального артиста, отдыхавшего там же об эту пору. Они вдвоем прибежали на почту, где Подгорный сурово продиктовал почтарке срочную телеграмму: «Кострома, Обком партии. Обеспокоены отсутствием вино-водочной продукции магазине Дома творчества «Щелыково». Подписи: Подгорный, Брежнев». Почтарка в крик: «Ни в какую, — говорит, — не отправлю!» И тут ей Подгорный: «Не имеете права!» И торжественно — оба паспорта на стол. А второй-то и вправду — БРЕЖНЕВ, черным по белому!
      С великим скандалом — отправили! Через три дня было грандиозное актерское пьянство. Окрестности оглашались криками «Ура!» в честь смекалистого Никиты и тостами во славу незыблемой партийной дисциплины.

 

* * *

 

      Старейшая актриса Малого театра Елена Николаевна Гоголева была очень щепетильна в вопросах театральной этики. В частности, страстно боролась даже с малейшим запахом алкоголя в стенах театра. Но однажды она была в гостях в подшефной воинской части, и там ее уговорили выпить рюмку коньяку. Гоголева очень переживала. Придя тем же вечером на спектакль, она встретила Никиту Подгорного. «Никита Владимирович, — сказала она ему, — простите, Бога ради! Нам с вами сейчас играть, а я выпила рюмку коньяку!» Подгорный, в котором к этому времени «стояло» этого напитка раз в двадцать больше, тут же возмутился громогласно: «Ну, как же вы так, Елена Николаевна! То-то я смотрю: от кого коньячищем пахнет на весь театр?!»

 

* * *

 

      Театральным людям хорошо знакомо имя Алексея Денисовича Дикого — замечательного актера и режиссера, незабываемого Атамана Платова в лесковской «Блохе», Генерала Горлова во «Фронте», игравшего в кино Кутузова, Нахимова и даже, не к ночи будь помянут, самого Сталина. Обладал он великолепной актерской фактурой, буйным темпераментом и, как говорят, имел большую любовь ко всякого рода земным утехам. Прошедший сталинские лагеря, не раз падавший и взлетавший, огромный и сильный, он не боялся ни Бога, ни черта — никого... кроме жены своей Шурочки, маленькой кругленькой женщины, не достававшей ему до плеча.
      Старейшина театра Сатиры Георгий Менглет, бывший когда-то студентом Дикого в театральной школе, рассказывает, как однажды тот позвонил ему на ночь глядя и тоном, не предполагающим возражений, приказал: «Мэнг-лет, бери деньги на такси и выходи к подъезду — я тут у тебя внизу стою!» Менглет выскочил — Дикий имел весьма жалкий вид: пьяный, помятый, да еще с расцарапанным лицом. «Значит так, Мэнг-лет, — сурово сказал он, — сейчас едем ко мне! Шурочка будет скандалить, так ты скажешь ей, что я был у тебя, помогал тебе роль делать, что мы с тобой тут... репетировали... три дня... А лицо мое... скажешь, что твоя собака Ферька поцарапала! Понял, Мэнг-лет?» Георгий Павлович робко возразил, что на лице явно видны следы женских ногтей, но Дикий отрезал: «А вот я и посмотрю, какой ты артист! Мало ли что... А ты убеди! Сыграй, как надо! Чему я тебя учил?!»
      Доехали, поднимаются по лестнице — Дикий все повторяет: «Значит, ты понял, Мэнг-лет? Репетировали, то-сё...» Дикий звонит в дверь, Шурочка открывает и, не сказав ни слова, — раз, раз, раз, раз! — нахлестала Дикому по щекам. Постояв несколько секунд с закрытыми глазами, Дикий все тем же суровым менторским голосом произнес: «Мэнг-лет! Свободен!!!»

 

* * *

 

      В пятидесятые годы в Москве появилось некое, доселе невиданное, буржуазное чудо: винный КОКТЕЙЛЬ! Человек столь же экзотической профессии — БАРМЕН — наливал напитки в специальный бокал, подбирая их по удельному весу так, что они не смешивались, а лежали в бокале полосочками: красный, синий, зеленый... Этим занимались в одном-двух ресторанах по спецразрешению.
      В одно из таких заведений зашел большой красивый человек и низким басом приказал: «Коктейль! Но — по моему рецепту!» «Не можем, — ответствовал бармен, — только по утвержденному прейскуранту». Бас помрачнел вовсе: «Я — народный артист Советского Союза Дикий! Коктейль, как я хочу!» Бармен сбегал к директору, доложил, тот махнул рукой: сделай, мол.
      Дикий сел за столик и потребовал от официанта принести бутылку водки и пивную кружку. «Налей аккуратно двести грамм, — приказал он. — Так, теперь аккуратно, по кончику ножа, не смешивая — еще двести грамм! Теперь по капельке влей оставшиеся сто... Налил? Отойди!»
      Взяв кружку, Дикий на одном дыхании влил в себя ее содержимое, крякнул и сказал официанту: «Хор-роший коктейль! Молодец! За это рецепт дарю бесплатно. Так всем и говори: "Коктейль "Дикий"!» И величественно удалился под аплодисменты всего ресторана.

 

* * *

 

      Долгие годы в Малом театре шел спектакль «Незабываемый 1919-й». Его кульминацией была сцена, когда шпион Дэкс бросается к рубильнику, чтобы взорвать кронштадтские форты, а красный комиссар убивает его из револьвера. И надо же — однажды Комиссар выронил наган в оркестровую яму! Ситуация пиковая: Дэкс уже схватился за рубильник, а выстрела нет как нет! Шпион изо всех сил играет, что рубильник заржавел и не поддается. Комиссар орет: «Да я тебя... да я тебя щас!..» — и понимая, что долго это продолжаться не может, в отчаянии сдирает с ноги сапог и бросает в спину Дэкса. Получив удар в позвоночник, Шпион ахнул, отлип от рубильника, зашатался, повернулся к залу и обреченно прошептал: «А САПОГ-ТО ОТРАВЛЕН!» Упал и умер. Занавес.

 

---

 

 

      Неиссякаемым источником актерских баек была великая Фаина Георгиевна Раневская. Не то, чтобы она их рассказывала, нет. Но, насколько я понимаю, сам способ мышления и высказывания этой гениальной женщины был настолько неординарен, что всё, изреченное ею даже без претензии на юмор, тут же становилось достоянием актерских курилок и околотеатральной «тусовки». Многие дружившие с ней люди догадались записывать ее лапидарные тексты, и слава Богу!
      Моя тетка, жившая в Риге, часто бывала в Москве и в доме подруги встречалась с Раневской. Тетку по совпадению тоже звали Фаиной, и Раневскую это радовало. «Мы с вами две Фаньки, — говорила она, — очень редкое имя!» Однажды она вдруг позвонила тетке в Ригу, чего до той поры никогда не делала. «Фанечка, — прогудела она в трубку своим неповторимым басом, — вы уже посмотрели фильм "Осторожно, бабушка!" со мной в главной роли?» Тетка ужасно разволновалась: «Нет, Фаина Георгиевна, к сожалению, еще не видела, но завтра же пойду посмотрю, наверное, у нас уже где-нибудь идет?» «Ага, ага, наверное, идет, — сказала Раневская, — так я чего звоню-то? Не ходите ни в коем случае: фильм говно!»

 

* * *

 

      Раневская всю жизнь прожила одиноко: ни семьи, ни детей. Моя тетка однажды, осмелившись, спросила, была ли она когда-нибудь влюблена. «А как же, — сказала Раневская, — вот было мне девятнадцать лет, поступила я в провинциальную труппу — сразу же и влюбилась.
      В первого героя-любовника! Уж такой красавец был! А я-то, правду сказать, страшна была как смертный грех... Но очень любила: ходила вокруг, глаза на него таращила, он, конечно, ноль внимания... А однажды вдруг подходит и говорит шикарным своим баритоном: "Деточка, вы ведь возле театра комнату снимаете? Так ждите сегодня вечером: буду к вам в семь часов".
      Я побежала к антрепренеру, денег в счет жалования взяла, вина накупила, еды всякой, оделась, накрасилась — жду сижу. В семь нету, в восемь нету, в десятом часу приходит... Пьяный и с бабой! "Деточка, — говорит, — погуляйте где-нибудь пару часиков, дорогая моя!.."
      С тех пор не то что влюбиться — смотреть на них не могу: гады и мерзавцы!»

 

* * *

 

      Актер Малого театра Михаил Михайлович Новохижин некоторое время был ректором Театрального училища имени Щепкина. Однажды звонит ему Раневская: «Мишенька, милый мой, огромную просьбу к вам имею: к вам поступает мальчик, фамилия Малахов, обратите внимание, умоляю — очень талантливый, очень, очень! Личная просьба моя: не проглядите, дорогой мой, безумно талантливый мальчик!..» Рекомендация Раневской дорого стоила — Новохижин обещал «лично проследить».
      После прослушивания «гениального мальчика» Новохижин позвонил Раневской. «Фаина Георгиевна, дорогая, видите ли... Не знаю даже, как и сказать...» И тут же услышал крик Раневской: «Что? Говно мальчишка? Гоните его в шею, Мишенька, гоните немедленно! Боже мой, что я могу поделать: меня все просят, никому не могу отказать!»

 

* * *

 

      Кто-то из актеров звонит Раневской справиться о здоровье. «Дорогой мой, — жалуется она, — такой кошмар! Голова болит, зубы ни к черту, сердце жмет, кашляю ужасно, печень, почки, желудок — всё ноет! Суставы ломит, еле хожу... Слава Богу, что я не мужчина, а то была бы еще предстательная железа!»

 

* * *

 

      М. М. Новохижин рассказывал мне, что часто записывался с Раневской на радио. Репетировали у Раневской дома — с чаем, пирогами и тараканами. Да-да, тараканами, у Раневской их было множество, она их не убивала, наоборот: прикармливала и называла «мои пруссачки». Ползали везде, совершенно не стесняясь... Новохижин терпел, терпел, но когда один самый нахальный таракашка пополз прямо в тарелку с пирогом, он его ладошкой припечатал к столу. Фаина Георгиевна встала над столом в полный рост и пророкотала: «Михал Михалыч, я боюсь, что на этом кончится наша дружба!»

 

* * *

 

      Раневская получила новую квартиру. Друзья перевезли ее, помогли устроиться, расставили мебель. Потом развесили вещи по шкафам, разложили по ящикам и собрались уходить. Вдруг Раневская заголосила: «Боже мой, где мои похоронные принадлежности! Куда вы положили мои похоронные принадлежности! Не уходите же, я потом сама ни за что не найду, я же старая, могут понадобиться в любую минуту!» Она так горевала, что все просто кинулись искать эти «похоронные принадлежности»: выдвигали ящики, заглядывали в шкафы, толком не понимая, что, собственно, следует искать. Вдруг Раневская радостно возгласила: «Слава Богу, нашла!» И торжественно продемонстрировала всем «похоронные принадлежности» — коробочку со своими орденами и медалями.

 

* * *

 

      Во время войны не хватало многих продуктов, в том числе и куриных яиц. Для приготовления яичницы и омлетов пользовались яичным порошком, который поставляли в Россию американцы по ленд-лизу. Народ к этому продукту относился недоверчиво, поэтому в прессе постоянно печатались статьи о том, что порошок этот очень полезен, натуральные яйца, наоборот же, очень вредны.
      Война закончилась, появились продукты, и яйца тоже стали возникать на прилавках всё чаще. В один прекрасный день несколько газет поместили статьи, утверждающие, что яйца натуральные есть очень полезная и питательная еда. Говорят, в тот вечер Раневская звонила друзьям и всем сообщала: «Поздравляю, дорогие мои! Яйца реабилитировали!»

 

* * *

 

      Как-то Раневская получила путевку в Дом отдыха ВТО в Комарове. Отдыхом осталась страшно недовольна: рядом с ее корпусом беспрестанно грохотали поезда Уезжая, сказала, как отрезала: «Ноги моей больше не будет в этом Доме отдыха .. имени Анны Карениной!»

 

* * *

 

      Охлопков репетировал спектакль с Раневской. Вот она на сцене, а он в зале, за режиссерским столиком. Охлопков: «Фанечка, будьте добры, станьте чуть левее, на два шага. Так, а теперь чуть вперед, на шажок». И вдруг требовательно закричал: «Выше, выше пожалуйста!» Раневская поднялась на носки, вытянула шею, как могла. «Нет, нет, — закричал Охлопков, — мало! Еще выше надо!» «Куда выше, — возмутилась Раневская, — я же не птичка, взлететь не могу!»
      «Что вы, Фанечка, — удивился Охлопков, — это я вовсе не вам: за вашей спиной монтировщики флажки вешают!»

 

* * *

 

      Вера Петровна Марецкая загорает на южном пляже. Загорает очень своеобразно: на женском лежбище, где дамы сбросили даже легкие купальнички, знаменитая актриса лежит на топчане в платье, подставив солнцу только руки, ноги и лицо. Проходящая мимо жена поэта Дудина замечает ей: «Что это вы, Верочка, здесь все голые, а вы вон как...» «Ах, дорогая, — вздыхает Марецкая, — я загораю для моих зрителей! Они любят меня; я выйду на сцену — тысяча людей ахнет от моего загорелого лица, от моих рук, ног... А кто увидит мое загорелое тело, — кроме мужа, человек пять-шесть? Стоит ли стараться?»

 

* * *

 

      Раневская в семьдесят лет объявила, что вступает в партию. «Зачем?» — поразились друзья. «Надо! — твердо сказала Раневская. — Должна же я хоть на старости лет знать, что эта сука Верка говорит обо мне на партбюро!»

 

* * *

 

      Как-то у Раневской спросили напрямик, почему у Марецкой и премии, и «Гертруда», а у ней нету? «Голубчики мои, — вздохнула Раневская, — чтобы мне получить всё, что есть у Марецкой, мне нужно сыграть как минимум Чапаева!»

 

* * *

 

      Раневская говорила: «Я жила со многими театрами и ни разу не испытала чувства удовлетворения!» И это не было преувеличением: даже большие мастера «не доставали» до гения этой актрисы. В спектакле театра им. Моссовета «Шторм» после сцены с Торговкой Дунькой (помните ее неповторимое «Шо грыте?»), зрители толпами уходили домой: больше смотреть было нечего. И в конце концов при создании второй редакции спектакля Раневской сообщили об изъятии этой сцены из спектакля, «как нарушающей его художественную целостность»! Ладно, хоть успели заснять на пленку...
      Конечно Раневская очень переживала. Однажды Завадский закричал ей из зала: «Фаина, вы своими выходками сожрали весь мой замысел!» «То-то у меня чувство, как будто наелась говна», — достаточно громко пробурчала Фаина. «Вон из театра!» — крикнул мэтр. Раневская, подойдя к авансцене, ответила ему: «ВОН ИЗ ИСКУССТВА!!»
      Она называла Завадского «Перпетуум кобеле»...

 

* * *

 

      Раневская часто говорила, вздыхая: «Боже, какая я старая: я еще помню порядочных людей!»

 

* * *

 

      Одной из самых замечательных работ Раневской была Бабушка в спектакле театра им. Пушкина «Деревья умирают стоя». Артист Витольд Успенский, игравший ее внука, рассказал мне, как она однажды нахулиганила. На гастролях собрались как-то молодые актеры выпить-закусить. Бегут гурьбой по гостиничной лестнице вниз, в ресторан, а навстречу тяжело поднимается Раневская. «Ах, молодые люди, — завздыхала она, — вы бежите гулять-веселиться, а я, старая старуха, буду лежать в номере одна, в тоске и грусти...» «Фаина Георгиевна, — загалдели молодые наперебой, — идемте с нами в ресторан, для нас это такая честь — посидеть с вами!..» «Нет, дорогие мои, — вздыхала та, — я старая старуха, я уж буду в номере лежать... Разве что чашечку кофе мне принесите!» «Вот вы, дружок, — обратилась она к артисту Шевцову, — не откажите в любезности...» «Момент! — крикнул Шевцов, — для вас — всё!!» Вот он держит чашечку кофе, стучит в дверь Раневской, слышит ее бас: «Войдите!»... Входит — и от неожиданности роняет чашку. Положив на пол матрас, открыв настежь окна, лежит совершенно голая великая артистка и курит. Шевцов уронил чашку. Невозмутимо посмотрев на остолбеневшего Шевцова, Раневская пророкотала: «Голубчик, вас шокировало, что я курю "Беломор"?»

 

* * *

 

      Раневская с завистью говорила Евгению Габриловичу, жившему в свои последние годы в Доме ветеранов кино: «Вам хорошо: пришел в столовую — кругом народ, сиди и ешь в удовольствие! А я все одна за стол сажусь... Кушать одной, голубчик, так же противоестественно, как срать вдвоем!»

 

* * *

 

      Раневская часто заходила в закулисный буфет и покупала конфеты или пирожные, или еще что-нибудь. Не для себя — с ее страшным диабетом ей ничего нельзя было есть, а для того, чтобы угостить кого-нибудь из друзей-актеров. Так однажды в буфете она подошла к Варваре Сошальской: «Вавочка, — пробасила она нежно, — позвольте подарить вам этот огурец!» «Фуфочка, — так звали Раневскую близкие, — Фуфочка, с восторгом приму!» (У Сошальской был такой же низкий, органного тембра голос.) «Только уж вы, пожалуйста, скажите к нему что-нибудь "со значением", как вы умеете!» «Вавочка, дорогая, — снова начала Раневская, — я, старая хулиганка, дарю вам огурец. Он большой и красивый. Хотите ешьте, хотите — живите с ним!»

 

* * *

 

      Я однажды выступал Восьмого марта в поликлинике, к которой уже много лет прикреплены артисты театра им. Моссовета. Я рассказывал байки «От Раневской», зал хохотал, а одна медсестра, разволновавшись, и вовсе выбежала на сцену: «Я лечила Фаину Григорьевну, можно, я тоже расскажу!» И поведала, как однажды Раневская принесла мочу на анализ... в термосе! Сестра очень удивилась: «Фаина Георгиевна, зачем же в термосе — надо же в баночке!» И великая актриса ехидно пробасила: «Ох, ни хрена себе! А кто вчера сказал: неси прям с утра ТЕПЛУЮ!?»

 

* * *

 

      В театре им. Моссовета режиссер Инна Данкман ставила пьесу «Двери хлопают». На одну из репетиций пришел Юрий Завадский. (Дело в театре обычное: очередной режиссер возится-возится год, потом приходит главный режиссер и царственной рукой за неделю все разводит на свои места.) В одной из сцен артист Леньков должен был выйти с гирляндой воздушных шариков, но их на тот момент нигде не было, реквизиторы сказали: «Обойдешься — хороший артист и без шариков сыграет!» Но Саша Леньков, не лишенный режиссерских способностей, сам придумал выход: нашел где-то здоровый радиозонд, надул его и вытащил на сцену на веревочке, ожидая режиссерской похвалы. И тут же услышал недовольный голос Завадского: «Что это такое? Почему Леньков с надутым презервативом?..» «Что вы, Юрий Александрович, — стали ему объяснять Леньков и Данкман, — это радиозонд...» «Прекратите, — хлопнул по столу мэтр, — я еще, слава Богу, помню, как выглядит презерватив!..»

 

* * *

 

      В былые времена политучеба была неотъемлемой частью театральной жизни. Обкомы, горкомы, райкомы твердо полагали, что без знания ленинских работ ни Гамлета не сыграть, ни Джульетту. Так что весь год — раз в неделю занятия, в финале строгий экзамен. Народных артистов СССР экзаменовали отдельно от прочих. Вот идет экзамен в театре им. Моссовета. Отвечает главный режиссер Юрий Завадский: седой, величественный, с неизменным острозаточенным карандашом в руках. «Юрий Александрович, расскажите нам о работе Ленина "Материализм и эмпириокритицизм"». Завадский задумчиво вертит в руках карандаш и величественно кивает головой: «Знаю. Дальше!» Рапкомовские «марксоведы» в растерянности: «А о работе Энгельса "Анти-Дюринг"?» Завадский вновь «снисходит кивнуть»: «Знаю. Дальше!..»
      Следующей впархивает Вера Марецкая. Ей достается вопрос: антиреволюционная сущность троцкизма. Марецкая начинает: «Троцкизм... это...» И в ужасе заламывает руки: «Ах, это кошмар какой-то, это ужас какой-то — этот троцкизм! Это так страшно! Не заставляйте меня об этом говорить, я не хочу, не хочу!!» Не дожидаясь истерики, ее отпускают с миром. До следующего года.

 

* * *

 

      Когда-то много лет назад актриса театра им. Моссовета Галя Дашевская вышла замуж за нападающего футбольной сборной ЦСКА Колю Маношина. В один из первых дней семейной жизни они оказались в ресторане Дома актера, и Галя увидела за одним из столов великого актера Леонида Маркова. «Пошли, — потащила она Маношина, — мы с Леней в одном театре работаем, я вас познакомлю!» Маношин упирался изо всех сил: «Да что я пойду, он меня знать не знает!..» Но Дашевская все-таки дотащила Колю до Маркова: «Вот, Ленечка, знакомься: это мой муж!» Уже сильно к тому моменту принявший Марков оглядел Маношина из-под тяжелых век и мрачно спросил: «Шестой, что ль?» Коля, всю жизнь игравший под шестым номером, чуть не прослезился: «Гляди-ка, знает!!»

 

* * *

 

      Театр им. Моссовета был на гастролях в Тбилиси. Однокурсница Гали Дашевской, грузинка, пригласила ее в дом, где собиралась грузинская интеллигенция. Ну, конечно, тосты, здравицы — из уважения к Гале, в основном, по-русски. А ближе к концу вечера заспорили: кто из присутствующих больше прочих сделал для родной Грузии. Какой-то меценат тут же учредил приз победителю: ящик лучшего коньяка! Страсти разгорелись нешуточные: кто-то гордился своей картиной, кто-то памятником, кто-то литературным переводом... Дашевская слушала-слушала, потом набралась смелости и встала. «Простите меня, — сказала она, — но, как мне кажется, больше всех вас для Грузии сделала моя семья!» От такого нахальства красивой русской девочки все притихли. «Да! — продолжала Галя. — Во время переигровки на первенство СССР по футболу в матче «ЦСКА» — «Динамо» (Тбилиси) мой муж, полузащитник ЦСКА Коля Маношин, забил единственный гол... в свои ворота, и «Динамо» (Тбилиси) впервые стало чемпионом СССР!»
      Под оглушительные крики на обоих языках во славу Маношина призовой ящик был немедленно вручен Гале Дашевской.

 

* * *

 

      Заведующий литчастью театра им. Моссовета всю прессу о спектаклях и об актерах театра вывешивал на специальную доску. Как-то вывесил он интервью Валентины Талызиной газете «Вечерняя Москва». Статья называлась гордо: «Я — Талызина!» Мимо доски проходила другая актриса с мужем. Остановилась и говорит: «Ну, посмотри, что это такое! Просто верх нескромности! Ну что это: "Я — Талызина!"» «Не огорчайся, дорогая, — посоветовал муж. — Ты лучше дай интервью «Московскому комсомольцу» и назови его: "И я — Талызина!"»

 

---

 

 

      Театр им. Вахтангова — на гастролях в Греции. Годы были, как потом стали говорить, «застойные», так что при большом коллективе — два кэгэбэшника. Всюду суются, «бдят», дают указания. Перед началом вахтанговского шлягера «Принцесса Турандот» один из них подбегает к Евгению Симонову, главному режиссеру театра, и нервно ему выговаривает: «Евгений Рубенович, артист Ю. пьян, еле на ногах стоит, это позор для советского артиста! У меня посол на спектакле и другие официальные лица!» Симонов, убегая от надоевшего до чертей кэгэбэшника, прокричал на ходу: «Мне некогда, голубчик, разберитесь сами!»
      Тот бежит в гримуборную. Артист Ю., засунув голову под кран с холодной водой, приводит себя в творческое самочувствие. Стоя над ним, гэбэшник звенящим голосом провозглашает: «Артист Ю.! Официально вам заявляю, что вы сегодня не в форме!» На что тот, отфыркиваясь от воды и еле ворочая языком, ответил вполне в стиле «Турандот»: «Ну и что? Ты вон тоже в штатском!»

 

* * *

 

      На вахтанговской сцене идет «Антоний и Клеопатра». В главной роли — Михаил Ульянов. События на сцене близятся к развязке: вот-вот героя истыкают ножами... По закулисью из всех динамиков разносится бодрый голос помрежа: «Передайте Ульянову: как только умрет, пусть сразу же позвонит домой!»

 

* * *

 

      В Вахтанговском театре — объявление помрежа по громкой связи: «Коваль, Коваль, как только разденетесь, сразу же идите на женскую сторону!»

 

* * *

 

      Там же, по громкой — во время спектакля: «Почему не горит Смольный? Немедленно зажгите Смольный!!»

 

* * *

 

      В театре им. Вахтангова давали «Анну Каренину». Инсценировку написал Михаил Рощин, поставил Роман Виктюк, играла Людмила Максакова — набор, как говорится, высшего класса! Спектакль же получился... мягко говоря, длинноватый. Около пяти часов шел.
      На премьере где-то к концу четвертого часа пожилой еврей наклоняется к Григорию Горину, сидевшему рядом: «Слушайте, я еще никогда в жизни так долго не ждал поезда!..»

 

* * *

 

      Евгений Симонов рассказал мне замечательную байку об актере Вахтанговского театра, который завел любовницу в своем дворе, в доме напротив. Очень гордился при этом своей оборотистостью: ловко, мол, устроился, чего и всем советую! Однажды он сказал жене, что едет на три дня в Ленинград на гастроли, а сам закатился к любимой и три дня гужевался там, как душа хотела. К концу третьего дня хозяйка попросила его вынести накопившийся мусор. Артист в трико и домашних тапочках вышел на помойку, вытряхнул ведра и привычно — помойка-то своя, родная! — пошел домой. Нажал кнопку звонка и в этот момент сообразил своей похмельной башкой, что сотворил, но было поздно. Законная жена открыла дверь и обалдела: «Откуда ты, милый?» Представьте себе этого «оборотистого», в трико и тапочках на босу ногу, с двумя мусорными ведрами в руках, не нашедшего ничего лучше, чем ответить: «Как откуда? Из Ленинграда!»

 

* * *

 

      Артист театра им. Вахтангова Саша Галевский, красавец с типичной славянской внешностью, фактурой былинного богатыря и соответствующим характером, на гастролях в Германии решил купить себе самый что ни на есть модный костюм. Не имея абсолютно никакой склонности к изучению языков, он долго и тщательно расспрашивал коллег, как найти подходящий магазин. Ему объяснили, что он называется «Югенд моден» — «Молодежная мода». Саша отправился за покупкой, повторяя про себя, чтоб не расплескать, название магазина, а дойдя до нужной улицы, остановил пожилую женщину и, тщательно выговаривая слова, спросил: «Где у вас тут... "Гитлерюгенд"?» Потом, когда ему объяснили, долго заливался смехом: «А я гляжу: что она так шарахнулась и побежала?!..»

 

* * *

 

      Магазин Саша Галевский все-таки нашел, костюмчик нужный подобрал и пошел мерить. В это время в магазин вошли его друзья по театру. Вячеслав Шалевич рассказывает: «Мы прямо от двери поняли, что Сашка здесь! Из примерочной разносился его могучий баритон, исполнявший популярнейшую песню конца войны: "Ка-за-ки, ка-за-ки! Едут, едут по Берлину наши казаки!"»

 

* * *

 

      Это было в недавние благословенные времена, когда у советских людей была масса праздников. Просто каждый день был какой-то праздник: Дни рыбака, металлурга, шахтера, милиции... и всех-всех прочих! Народ получал возможность на законных основаниях круто выпить прямо на службе, раздавались награды и премии, местком выделял деньги на пропой и культобслуживание празднующих трудящихся. Последнее обстоятельство сделало эти праздники предметом особой любви актерской братии: во-первых, зарабатывались кое-какие деньги, а во-вторых, можно было выпить-закусить на халяву, поскольку угощали после концерта всегда!.. Ну, а самый «чес» был на главные праздники: 1 Мая, 7 Ноября, 8 Марта и Новый год. Тут уж все гуляли: и шахтеры, и вахтеры, и милиция... Даже артистам попроще работы было полно, а уж именитых просто на куски рвали! Как-то под 7 ноября вахтанговцы «чесали» чуть ли не по пять концертов в день: отрывки из спектаклей, романсы под гитарку, смешные актерские «наблюдашки». На финал ставили ударный номер: сцену из «Фомы Гордеева». За столом за бутылкой водки сидел знаменитейший в те времена Андрей Абрикосов в роли старого Гордеева и его сын Григорий Абрикосов в роли Фомы Гордеева (оба, кстати сказать, и по жизни были очень не дураки выпить водочки) Сцена была бурная, шла двадцать минут, в финале старик Гордеев хватался за грудь, кричал «А-а! А-а-а!» — и умирал. А Фома кидался ему на грудь с криком: «Папанька, умер! Как жить таперя!» Занавес, концерт заканчивался, следовал скорый фуршет за кулисами — и бегом на следующий. В тот день пятый концерт вахтанговцы играли в МВД, на Огарева, 6. Финал: ведущий громогласно объявляет: «А сейчас — гордость нашего театра, "Фома Гордеев"! Сцена из спектакля! В роли... народный-перенародный... лауреат премий... а в роли... заслуженный артист...» Долго объявляет. Занавес открывается. Пауза. Вдруг старший Абрикосов хватается за грудь: «А-а-а! А-а-а!» — и умирает. Абрикосов-младший с ошалевшими глазами кидается ему на грудь: «Папанька, умер! Как жить таперя!» Помреж, услышав знакомую реплику, не задумываясь закрывает занавес. Публика, ничего не поняв, вяло захлопала. Ведущий — а что делать? — выкрикнул: «Концерт окончен!» Тут же за кулисы зашли милицейские генералы, чувствительно благодарили за концерт и пригласили выпить и закусить. Отказов, разумеется, не последовало.

 

* * *

 

      Андрей Абрикосов одно время был директором Вахтанговского театра. Как артист он был поведения далеко не примерного, но, став директором, сделался ярым поборником производственной дисциплины. Вот однажды он на сборе труппы громогласно обличает нарушителей: «Есть у нас такие молодые артисты, которые порочат честь театра! Вот буквально на днях они, не поставив в известность дирекцию, выехали за пределы Москвы на халтуру, играли какие-то там отрывки, не утвердив на худсовете программу! Это позор. Мне стали известны фамилии этих халтурщиков: Воронцов, Шалевич, Добронравов!.. Я ставлю вопрос о немедленном увольнении их из театра!» В это время Григорий Абрикосов отчаянно шепчет на ухо директору: «Пап, пап, я там тоже был!..» Абрикосов-отец мгновенно, без перехода, меняет громовой бас на бархатный баритон: «Впрочем, увольнять не обязательно — можно оставить...»

 

* * *

 

      Было время, когда Евгений Симонов еще не был ни главным режиссером, ни народным артистом, ни профессором, а был совсем молодым режиссером, пришедшим в Вахтанговский театр, который возглавлял его отец, Рубен Симонов. Как-то он решил пробежать с этажа на этаж по задней лестнице театра, которой обычно мало пользовались, выскочил на площадку и остолбенел. У лестничных перил один из видных деятелей театра и училища... как бы это помягче сказать... совершал любовный акт с молодой актрисой. Симонов ойкнул, резко дал задний ход и побежал к другой лестнице. А через десять минут наткнулся на пылкого любовника в фойе театра. Тот остановил его и сурово сказал: «Женя, я делаю вам замечание! Вы почему не поздоровались с педагогом?!»

 

* * *

 

      Актер Вахтанговского театра Володя Коваль рассказывал мне, как Шихматов ставил ему режиссерскую задачу. «Представьте себе, дорогой, — вальяжным своим баритоном фантазировал он, — что вы едете на дачу к любовнице. Выходя из электрички, вы видите, что из соседнего вагона выходит ее муж. Вы соображаете, что ему ехать на автобусе минут сорок, хватаете такси, доезжаете за двадцать минут, быстро делаете то, зачем приехали, и как раз в ту минуту, когда муж входит в дверь, пулей выскакиваете в окно... Вот так, дорогой мой! Надеюсь, вы теперь поняли, в каком темпоритме вы должны играть водевиль?!»

 

* * *

 

      Ролан Быков рассказывал о временах своего обучения в Щукинском училище: «Как-то пронесся слух: к нам на один из дипломных спектаклей пожалует сам Илья Эренбург! Сначала волновались: придет, не придет... Пришел! Играли мы комедию — уж постарались изо всех сил! Такое вытворяли — зал пластом лежал от хохота! А гость наш великий — смотрим: сидит, не улыбнется. Ну просто ни один мускул на лице не дрогнет! Трубку свою неизменную посасывает, весь пеплом обсыпался, уныло так на сцену уставился — и ни улыбочки маленькой... После спектакля зашел за кулисы. Мы стоим, убитые, глаза стыдно поднять. Эренбург оглядел курс, вынул трубку изо рта и произнес: "Спасибо вам, дорогие мои! Поверите ли, никогда в жизни, пожалуй, не смеялся так, как сегодня!"»

 

* * *

 

      Мой педагог по Щуке Эуфер однажды пригласил меня полюбоваться придуманным им розыгрышем. «Видите вон того режиссера и вон того, — показал он мне, — вы их знаете обоих. А они друг друга не знают! Сейчас смотрите — я их буду знакомить». Эуфер подвел друг к другу Изю Борисова и Мишу Борисова. Сказал: «Знакомьтесь, господа режиссеры!» Те протянули руки и почти одновременно произнесли: «Борисов!» Ну, посмеялись. Но тут Эуфер сурово повелел: «А теперь еще раз пожмите друг другу руки и назовите свои настоящие фамилии!» Миша, помявшись немного, сообщил: «Фишман». Тут Изя посмотрел на нас с Эуфером, как на последних подлецов, и угрюмо буркнул: «ФИШМАН!» Всеобщей радости, как говорится, не было конца.

 

* * *

 

      Миша Борисов стал знаменит на всю Россию как ведущий телеигры «Русское лото». Однажды он показал мне письмо, в котором некая пенсионерка объяснялась ему в любви и между всем прочим писала: «Надоели уже на ТВ эти евреи! И только в вашей передаче у Ведущего истинно русское лицо, лицо настоящего русского богатыря!!!» Борисов-Фишман отчеркнул эти строки фломастером, всем показывал и очень ими гордился.

 

* * *

 

      Когда я учился в Щуке, нашему ректору Борису Захаве исполнилось 75 лет. Всю жизнь лелеявший «вахтанговскую», «турандотскую» атмосферу в училище, Захава и юбилей свой потребовал провести соответственно. «Никаких речей, — заявил он, — только капустники! Чем смешнее и злее, тем лучше! И не в актовом зале, а в гимнастическом: для именитых поставим стулья, остальные пусть на брусьях сидят!»
      Мы, закоренелые «шестидесятники», призыв этот восприняли с ликованием и тут же придумали «капусту». На нашем курсе учился Костя Хотяновский, безумно похожий на Вахтангова. Так вот: на сцене устанавливается огромный портрет Вахтангова, я выхожу и объявляю: «Воспоминания Евгения Багратионовича Вахтангова о любимом ученике Борисе Евгеньевиче Захаве!» Портрет уходит наверх, открывая Костю, сидящего за ним в точно «портретной» позе. Он долго смотрит на Захаву, после чего произносит: «НЕ ПОМНЮ!» И портрет опускается обратно.
      ...Комиссия по проведению юбилея нашу гениальную идею зарубила на корню.

 

---

 

 

      В начале 80-х я был на режиссерской стажировке в Московском театре им. Маяковского. Худрук театра, известнейший советский режиссер Андрей Гончаров, помимо всего прочего знаменит своим неповторимым криком. Причем, не только его силой и пронзительностью, но и замечательными текстами:
      «...Это не театр, а пожар в бардаке во время наводнения!»
      «...Ваш спектакль скучный, как музей в понедельник!»
      «... Я болтаюсь один, как волос в супе!»
      Всю жизнь рядом с Гончаровым была его жена Вера Николаевна — актриса и красавица. Они познакомились в детском саду и прожили вместе до ее смерти. Однако на репетициях Гончаров, фанатически любящий театр, никак не выделял ее среди прочих, орал, как на всех. Заводясь на репетициях, он часто, показывая на актера, не мог вспомнить его фамилию. Так однажды он закричал из зала на собственную жену: «Что вы там играете? Вы, я вас спрашиваю!» На сцене стояло человек десять, не понимающих, кем он не доволен.
      «Господи, Боже мой, — Гончаров схватил за руку стоявшую рядом завлита Тамару Браславскую, — ну, как же ее!» «Кого?» — не веря глазам, спросила Тамара. «Вон ту, справа!» «Вера Николаевна, — пролепетала Браславская. «Да, да, вот именно: что вы там играете, Вера Николаевна!»

 

* * *

 

      Гончаров репетирует «Кошку на раскаленной крыше» Уильямса. Мы, стажеры, сидим в зале — ассистируем. То есть составляем основную аудиторию, которой Мастер адресует свои неистовые крики. Репетиция не ладится, так что крику все больше. В конце концов Гончаров наорал на исполнительницу главной роли Татьяну Доронину, сообщив, что с ее короткой шеей не следует так подстригать парик! Доронина, тоже известная своим несладким характером, спорить не стала, а повернулась и уехала из театра.
      Оставшись без оппонентки, Гончаров и вовсе занервничал. Ткнув пальцем в сторону декораций, он вдруг зловещим шепотом вопросил: «А где занавеска? Здесь должна быть занавеска!» После нескольких секунд гробовой безответной тишины прозвучало почти по слогам: «Всю ди-рек-цию не-мед-лен-но сю-да!!!»
      Тут же за закрытыми дверьми зала, в фойе, раздался крик: «Дирекцию сюда немедленно!!» Это супруга Вера Николаевна, которой Гончаров запрещал находиться в зале во время репетиций, бросилась за дирекцией, крича на ходу про мерзавцев, которые только и делают, что хотят смерти Гончарова.
      В зал входит директор Зайцев, верный гончаровский человек, переходящий за ним из театра в театр. Следом — его замы, помощники и постановочная часть. Рассаживаются в зале. После паузы, глядя в сторону, Гончаров начинает (надо слышать, как голос его в течение фразы поднимается от баритональных нот к фальцету): «Когда в моем кабине-те... умирал Охлопков... вы за его спиной разво-ро-вы-ва-ли театр... и разворовали до такой степени, ЧТО НЕТ ЗАНАВЕСКИ!!!» Зайцев, побагровев от незаслуженной обиды, нечленораздельно кричит, что не позволит, и выскакивает из зала. Замдиректора Мулюкин пытается перевести конфликт в область переговоров: «Видите ли, Андрей Александрович...» «А вы кто такой?» — обрушивается на него Гончаров. «Я заместитель дире...» «Не-ет такой профессии! — бушует Гончаров, — кучка воров на шее у театра — вот кто есть!!!» Немаловажную роль в организации скандала играет Вера Николаевна. Находиться в зале ей нельзя, поэтому она мечется по фойе, заламывая руки, время от времени появляясь в дверях зала. Дверей всего три. Она открывает резко правую, кричит: «Андрей, не разговаривай с идиотами!» — тут же захлопывает ее и через минуту возникает в центральной. «Андрей, они убьют тебя, прими "Сустак"!» И следующий вопль уже из левого входа: «Убийцы, не мучайте его! Убийцы!»
      Скандал, впрочем, неожиданно заканчивается, потому что Гончаров, накачав себя до творческого состояния, вдруг поворачивается к сцене и начинает репетировать. Звучит музыка, артисты входят и выходят, дирекция тихонечко покидает зал. Вера Николаевна идет кричать на работников буфета, мы сидим, как сидели. Про занавеску никто и никогда больше не вспоминает.

 

* * *

 

      Одно время в театре им. Маяковского работали сразу трое артистов Ильиных: отец Адольф и сыновья Володя и Саша. Как-то Гончаров, гоняя в репетиционном экстазе очередную жертву, вдруг завопил: «Это Ильин должен играть! Иль-и-на-а сюда немедленно!!» «Какого Ильина-то?» — пытались помочь актеры и помрежи. «Этого! Ну, этого... такого!!!» — заходился в крике Гончаров, показывая руками, какого Ильина. «Сашу, что ли?» «Да-да, Сашу! — орет Гончаров. — Вот именно, что Сашу!!» Человек пять тут же бросились за кулисы, нашли Сашку Ильина, притащили и вытолкнули на сцену. И тут же раздался дикий крик Гончарова: «Э-э-то не Саша!!!!»

 

* * *

 

      Взяв в работу пьесу Боровика «Венсеремос!», Гончаров назначил вторым режиссером замечательного актера Анатолия Ромашина. Сев в режиссерское кресло, Ромашин неожиданно сделался очень похож на своего мэтра. Сначала он раздраженно покрикивал на коллег, а потом просто стал орать. Актеры недвусмысленно намекали ему: мол, что позволено Юпитеру, то не дозволяется быку, но Ромашин — актерская природа! — все больше входил в роль, и однажды допрыгался. После очередного крика, что Володя Ильин не актер, а дерьмо, Володя спрыгнул со сцены в зал и ударом в челюсть послал Ромашина в нокдаун. Тем же вечером они в знак примирения вместе напились в ресторане Дома актера.
      Наутро в свое законное кресло сел Гончаров. Крику было, ровно как всегда, но, когда Володька чуть задержался с выходом, вдруг, к изумлению всего театра, вместо обычного вопля: «Где Ильин?!!», Гончаров пару раз кашлянул в микрофон и подчеркнуто вежливо произнес: «Во-ло-дя Ильин, прошу вас, по-жа-луйста на сцену!»
      За кулисами по этому случаю был настоящий праздник.

 

* * *

 

      Еще один крик Гончарова: «Костолевский, не стойте покойником!!!»

 

* * *

 

      В театре Сатиры служил актер Георгий Баронович Тусузов, прославившийся редким долголетием: он прожил 97 лет и выходил на сцену чуть ли не до последних дней. Секрет свой он объяснял тремя факторами: «Я никогда не делал зарядку, никогда не был женат и никогда не обедал дома!»
      Анатолий Папанов, бывший младше его лет на тридцать с лишним, мрачно шутил: «Не страшно умереть — страшно, что за гробом пойдет Тусузов!»

 

* * *

 

      Главному режиссеру театра Сатиры Валентину Плучеку очень повезло в семейной жизни. Его супруга Зинаида Павловна, женщина очень красивая и властная, положила всю жизнь на сохранение его здоровья и долголетия. Мастеру оставалось только заниматься творчеством — остальное всё она! Даже фрукты ему мыла с мылом. Однажды в актерском Доме творчества в Рузе мы собрались в их домике. Плучек как всегда «держал стол» — рассказывал и показывал байки под неизменный общий хохот. Я взял гитару и спел одну из последних песен Юрия Визбора, незадолго до того умершего пятидесятилетним. Все погрустнели. Плучек, которому было под восемьдесят, тут же бодро заявил: «А-а, я вот, например, про себя точно знаю: я умру от удара Зинкиным утюгом в висок, после того, как съем немытую сливу!»

 

* * *

 

      Замечательный артист театра Сатиры Михаил Державин некоторое время был зятем Буденного. Вот как-то он везет своего легендарного тестя на дачу и по дороге развлекает его анекдотами про Василия Иваныча Чапаева. Буденный слушал внимательно и серьезно, закручивая ус на палец, потом досадливо крякнул: «Э-эх, говорил я ему, дураку: учись!!»

 

* * *

 

      Николай Охлопков увлекся режиссурой еще в актерской молодости, когда служил у Мейерхольда. Он так доставал великого реформатора Театра своими соображениями, что Мейерхольд, говорят, прибегал на репетицию на пять минут раньше и кричал: «Коли нет? Так, опоздавших не ждем, запираем двери, начинаем репетицию!» Впоследствии судьба Мастера, как известно, сложилась трагически, а «Коля» стал одним из корифеев советского театра.
      Однажды, будучи главным режиссером театра им. Маяковского, Охлопков поставил пьесу «Лодочница». Пьеса была поганая, и спектакль получился соответствующий. На сцене была сооружена огромная ванна, наполнявшаяся настоящей водой, в которой туда-сюда плавала настоящая лодка. Видимо, этим и хотел постановщик поразить зрителей, потому что больше не придумал ничего. На премьерных поклонах аплодисменты зрителей были настолько жидкими, что закончились еще до того, как артисты и постановочная группа ушли со сцены. И в наступившей неловкой тишине раздался спокойный голос известного московского острослова, драматурга Иосифа Прута: «Коля, после спектакля не забудьте спустить воду!»

 

* * *

 

      Даже далекие от театра люди хорошо помнят замечательного актера Ленинградского БДТ Ефима Захаровича Копеляна. (После его знаменитого чтения заэкранного текста в «Семнадцати мгновениях весны» друзья стали называть его «Ефим ЗАКАДРОВИЧ».) Он рассказывал, как, впервые выходя на прославленную сцену БДТ, от волнения появился не в дверь, а через окно. На сцене в это время находился тогдашний премьер театра Монахов, к которому после спектакля и отправился извиниться расстроенный Копелян. Николай Федорович выслушал его сбивчивые тексты, тяжело вздохнул и спросил: «А больше ты ничего не заметил, Копелян? Ты ведь, голубчик, мало того, что вошел через окно, ты ведь вышел-то... ЧЕРЕЗ КАМИН!!!»

 

* * *

 

      Две знаменитые ленинградки — певица Людмила Сенчина и актриса Нина Ургант — соседки по даче. Они дружат, и Ургант даже назвала свою любимую кошку Люсей. Эта кошка однажды куда-то запропала и Ургант побежала ее искать. Будучи склонной к употреблению самых эмоциональных форм русского языка, она при этом кричала на весь поселок: «Люська, тварь, трам-тарарам, ты куда запропастилась, проститутка эдакая!!» На что одна из соседок любезно спросила с крыльца: «Вы Людочку Сенчину ищете?»

 

* * *

 

      Великий Товстоногов и еще несколько видных деятелей советского театра — на Международной театральной ассамблее в Лондоне. В один из дней ассамблею принимал у себя в доме лорд-мэр английской столицы. Хозяин с супругой стояли на верхней площадке парадной лестницы роскошного дворца, а внизу гостей встречал двухметровый мажордом. Он шепотом спрашивал у каждого входящего, как его зовут, и тут же громогласно сообщал на верхнюю площадку, кто явился. Наклонившись к уху Товстоногова, он спросил его: «Уот из ё нэйм, сэр?» Тот ответил. На лице мажордома отразилось замешательство: странная фамилия, произнесенная глубоким, да еще чуть пришепетывающим басом, оказалась ему не под силу. «Икскьюз ми, сэр, — переспросил он, — ай доунт андестэнд! Уанс мо, плиз!» «Товстоногов!» — уже несколько раздраженно повторил мэтр. Служитель вновь не понял ничего. Пауза явно затягивалась, и тогда мажордом, спасая профессиональную честь, отстранился от гостя, посмотрел на его смуглое большеносое лицо, повернулся всем телом к верхней площадке, стукнул в пол огромным жезлом и прокричал: «МИСТЕР МУ-ХА-МЕД!!!»

 

* * *

 

      Однажды на гастролях, гуляя по улицам Саратова, артисты театра им. Пушкина завели извечный спор об оценке факта в Системе Станиславского. Артист Лева Любецкий сказал: «Вот смотрите, я вам сейчас покажу, что такое оценка!» Подошел к милиционеру и очень вежливо спросил: «Не подскажете ли, где у вас публичный дом?» На милицейском лице действительно отразились все возможные изгибы мышления, но вдруг оно прояснилось, и страж уверенно показал жезлом: «Вот!» Изумленные таким поворотом, артисты посмотрели по направлению палки и увидели большую вывеску: «Городская ПУБЛИЧНАЯ библиотека».

 

* * *

 

      Нет в театре более важной фигуры, чем помощник режиссера. Вроде бы не видно его, но без хорошего помрежа ни репетиция не идет, ни спектакль! И чтоб выгородку поставили, и чтоб реквизит и костюмы на месте были, и актеры вовремя пришли, и тишина гробовая за кулисами... Всё это — помреж! Однажды театр Армии приехал на гастроли в Ливан. Утром прилетели — а вечером уже играть! Режиссер Борис Морозов пытается что-то срепетировать, обстановка жутко нервная, а еще рядом с театром мэдзин с мечети поет в микрофон дневной намаз: «Алля! Бисмилля! Иль рахи-и-м!» И тут преданный морозовский помреж Валя пулей бросается на улицу и, топая ногами и потрясая кулачками, изо всех сил кричит туда, под шпиль мечети: «ПРЕ-КРАТИТЕ ОРАТЬ!ИДЕТ РЕ-ПЕ-ТИ-ЦИЯ!!! НЕМЕДЛЕННО ПРЕКРАТИТЕ ОРАТЬ!!!»

 

* * *

 

      Однажды в театр Советской армии на спектакль «Смерть Иоанна Грозного» пришел Анастас Иваныч Микоян. Времена были уже хрущевские, поэтому вождь вполне демократично зашел за кулисы, жал актерам руки, благодарил, а потом, вытерев слезу с глаз, сказал: «Да, да, это всё так и было!!»

 

* * *

 

      Признанный король московских баечников Лев Дуров был приглашен на фильм про Хрущева «Серые волки» (причем, к его собственному удивлению, на роль Микояна). Один из эпизодов снимался в охотном хозяйстве, где с тридцатых годов охотились «отцы народа», и Дуров очень подружился со старым егерем, служившим еще Сталину. Оказывается, у каждого «отца» была своя любимая охота, и в хозяйстве в специальных загонах держали специальных зверей: лосей для одного, лис для другого... Убьют — и в баньку, пока добыча жарится... «Вот однажды, — рассказывает егерь, — позвонили нам от Хрущева: едет, мол, сам, а с ним Хоннекер. Мы прям ахнули: Хоннекер, известное дело, на зайцев охотник, а у нас за день до этого зайцы под забор загончика подрылись да и в лес ушли все! Хрущев приезжает, я ему: так, мол, и так. Он в крик. "Политику мне портить! Всех посажу-изничтожу!" Я с перепугу и придумал. "Давайте, — говорю, — возьмем шкурку заячью, что на стенке с прошлого разу висит, зашьем в нее кота нашего Ваську, да на Хоннекера и выпустим! Он не заметит, пальнет, пойдет в баньку, а мы тем временем ему кролика рыночного зажарим!" Никита вдруг засмеялся: "А, давай, — говорит, — точно не заметит, немчура!" Вот стоит Хоннекер "на номере", загонщики на него котяру нашего в заячьей шкуре выгоняют. Немец: "Ба-бах!" — да и промахнулся. А "заяц"-то как заорет: "Мя-а-у-у!" — и с этим диким криком — на дерево, одним махом аж до самой верхушки! Хоннекер ружье выронил, за сердце взялся, на землю сел, и тут прям на месте инфаркт у него сделался. Ну в "скорую", конечное дело, да в Москву повезли. А Никита наш все же в баню пошел. Выходил распаренный разов пять, на верхушку дерева всё глядел: сидит котяра или слез уже. "Во, — говорил, — всё сидит! Вот наши зайцы какие!" Уж действительно: три дня сидел, ничем ни согнать, ни выманить не могли!»

 

* * *

 

      Байка времен ефремовского «Современника» — ее поведала мне актриса Алла Покровская. Олег Ефремов, преданный рыцарь Театра, просто заразил своих соратников любовью к Системе Станиславского. Любые посиделки неизменно сводились к разговорам об элементах Системы: о Внимании, Общении, Оценке факта... Однажды на гастролях в Румынии актеры собрались в гостинице — отметить окончание рабочего дня. Отметили, после чего Александр Калягин и Валентин Гафт затеяли спор о Системе, а Евгений Евстигнеев, «отметивший» покруче прочих, завалился на кровать и моментально захрапел. Он вообще споров об актерском мастерстве не уважал и теорией не интересовался, полагаясь больше на талант и интуицию.
      Гафт же с Калягиным сцепились крепко и доспорились до того, что решили тут же в номере, на суд прочих товарищей по профессии, сыграть этюд на Оценку факта — кто лучше! Фабулу придумали такую: у общественного туалета человек ждет очереди по малой нужде. Туалет всё занят и занят, в конце концов он не выдерживает, дергает дверь, она открывается, а там — повешенный! Не поленились — соорудили «повешенного» из подушки, прицепили его в стенной шкаф и принялись играть. Один сыграл неподдельный ужас и бросился с криком за помощью, другой, представив возможные неприятности, тихонько слинял, пока никто не увидел... Актеры-то блистательные, что Гафт, что Калягин — оба сыграли классно, «судьи» затруднились, и тогда кто-то предложил разбудить Евстигнеева — посмотреть, что он сделает! Долго расталкивали, объясняли наперебой, он отбрыкивался, пытался завалиться обратно, наконец, пробурчал: «Ладно!» — и пошел к шкафу. Уже через секунду все ржали, глядя, как Евстигнееву невтерпеж, как он приседает и припрыгивает, стискивая колени, как он сначала деликатно постукивает, потом барабанит в дверь... В конце концов, доведенный до полного отчаяния, он рвет на себя дверь «туалета», видит этого «повешенного», ни секунды не сомневаясь, хватает его, сдирает вместе с веревкой, выкидывает вон и, заскочив в туалет, с диким воплем счастья делает свое немудреное дело, даже не закрыв дверь!
      Громовой хохот, крики «браво!» и единогласно присужденная победа были наградой гениальному Евстигнееву, который, раскланявшись с аудиторией, тут же рухнул досыпать.

 

* * *

 

      Актеров Петра Щербакова и Бориса Щербакова часто спрашивали, не родственники ли они. Но всех переплюнул один мужик, спросивший на творческой встрече у Бори Щербакова: «Борис ВАСИЛЬИЧ, мы тут с ребятами заспорили... Правда, что ПЕТР Иваныч — ваш отец?»

 

* * *

Театральный кружок

 

      У Театра Олега Табакова (который поклонники любовно называют «Табакеркой») — большая толпа. Сегодня — премьера! Огромная афиша у входа кричит: «РЕДЬЯРД КИПЛИНГ!!! "МАУГЛИ"!!!» Народ ломится, милиция из последних сил сдерживает. Молодые актеры протаскивают на спектакль замечательного драматурга Александра Володина, чья пьеса «Две стрелы» в это время находилась в работе театра. Милиционер — ни в какую: без билета не положено! «Да поймите, — убеждают ребята, — это наш автор! Мы его пьесу ставим!» «Другой разговор! — сурово сказал милиционер и взял под козырек. — Товарищ Киплинг, проходите!»

 

* * *

 

      Актер Московского театра на Малой Бронной Гера Мартынюк, которого широкие массы трудящихся знают как мудрого детектива Пал Палыча Знаменского из незабвенного сериала «Следствие ведут знатоки», однажды гулял с товарищем по Вильнюсу и обратил внимание на огромный памятник Великому вождю, на постаменте которого было начертано латинскими буквами: «ЛЕНИНC». Как-то Геру задело: «Ну, я понимаю, такая транскрипция по-литовски, — недоумевал он, — но зачем? Написали бы по-русски — "ЛЕНИН", пусть даже латинскими буквами!..» «Не огорчайся, — успокоил приятель, — они просто хотели сначала написать: "ЛИНИН С НАМИ!" — но в последний момент раздумали...»

 

* * *

 

      Когда режиссер приходит в театр на постановку, к нему приглядываются три-четыре дня, а потом закулисье выносит приговор. Причем, артисты еще недели две-три не подают вида: улыбаются, заглядывают в глаза... А вот отношение «обслуги» резко меняется: раз за кулисами прошел слух, что режиссер говно, то и стараться нечего выполнять указания! И вот уже он орет-надрывается: «Где костюмеры, черт вас побери, почему нет мантии!..» — и никто не бежит на помощь. Но если режиссер «прошел»...
      Генриэтта Яновская ставила в Московском театре им. Моссовета пьесу И. Грековой «Вдовий пароход» Я помогал ей: делал песенный ряд спектакля. Во время репетиции Яновская завопила: «Боже мой, веревку мне принесите, я сейчас повешусь прямо тут, посреди сцены!..» Ну и так далее — обыкновенные режиссерские истерики. Прокричавшись, она собралась было продолжать репетицию дальше, но вдруг увидела рядом заведующую реквизиторским цехом. «Что вы здесь стоите? — спросила Яновская. «Ну как же, — переводя дух, ответила та, — вы же веревку кричали... Вот, я принесла!»

 

* * *

 

      Одно время почему-то было запрещено использовать на сцене стартовые пистолеты, очень удобные для имитации стрельбы. Категорически предписывалось иметь на сцене макет оружия, а выстрелы подавать из-за кулис. И вот в одном из театров на краю каменоломни стоит связанный комсомолец, а фашист целится в него из пистолета. Помреж за кулисами замешкался — выстрела нет и нет. Фашист ждал-ждал и в недоумении почесал себе висок стволом пистолета. Как раз тут и грянула хлопушка помрежа. «Фашист», будучи артистом реалистической школы, рухнул замертво. Тогда «комсомолец», понимая, что ответственность за финал спектакля теперь ложится на него, кричит: «Живым не дамся!» — и бросается в штольню. Занавес.

 

* * *

 

      В одном театре, где мне пришлось ставить спектакль, был рабочий сцены, которого увольняли за пьянство каждый месяц. Уволят, а через неделю обратно берут: работал он в этом театре лет двадцать, все спектакли знал и ставил декорации классно. Однажды весь театр отмечал премьеру, а ему все договорились не наливать ни под каким видом, ибо во хмелю был противен и приставуч. Он шлялся из цеха в цех, везде его гоняли, наконец, под сценой он увидел трех электриков, уже разливших «по стакану» и собиравшихся опрокинуть без всякой закуски. «Молодые, — подлизался алкаш, — налейте, не обижайте старика! Вы мне — полстакана, а я вам яблочко, а?» Налили ему. Выпили, занюхали рукавом. Молодые говорят: «Ну давай скорей свое яблочко!» Тогда этот хитрован раскинул руки и, заголосив: «Эх, яблочко!..», — пошел вприсядку.

 

* * *

 

      Главный режиссер, мэтр, народный-перенародный, лауреат и профессор, в окружении стажеров и учеников ведет репетицию. Он настолько увлекся глядящей в рот аудиторией, что начал читать ей лекцию о Системе Станиславского, напрочь забыв о скучающем на сцене актере. Дойдя до темы «Пауза и внутренний монолог», вдруг вспомнил о нем: «Пожалуйста, Олег, вашу сцену — сначала. Но попрошу подробно по Системе: прежде — пауза, точный внутренний монолог, а уж когда подведете себя к тексту, только тогда — первая фраза...»
      В зале — гробовая тишина. Артист сидит, как сидел, за столом, опустив голову на руки. Долгая пауза... Мэтр вполголоса: «Молодец, Олег... Вижу процесс... Блестяще! Посмотрите, друзья, вот настоящий внутренний монолог, вот она — Система! Великолепно, Олег... Вот сейчас... Всё!!! Теперь — можно! Давай текст, умница моя!»
      Стажеры затаили дыхание. Артист сидит, как сидел. Длиннющая пауза. Все ждут. Вдруг крик мэтра: «Оле-е-е-г!!»
      В ответ раздается мощный храп Олега.

 

* * *

 

      В ТЮЗе одного из больших российских городов шел спектакль о молодом Ленине. В финале первого акта молодая актриса выходила на авансцену и выкрикивала в зал: «Слава Богу, в России никогда — слышите, никогда не было рабства!» По щекам ее текли слезы, зал неизменно взрывался аплодисментами. После спектакля, снимая грим, она спросила у соседки по гримуборной: «Таньк, а че это я ерунду какую кричу: в России не было рабства? На самом деле было же!» Та, окончившая до театрального училища три курса исторического факультета, объяснила ей наставительно, что, да, Россия в своем развитии миновала период рабовладения.
      «Ну да, говори мне, — махнула рукой первая. — А "Раб Петра Великого"?»

 

* * *

 

      В киевском TЮЗe работала реквизиторша Этя Моисеевна, — пришла в театр смолоду, состарилась в нем и была ему безумно предана. Среди артистов слыла мудрой советчицей и славилась лапидарностью изречений. Вот некоторые Этины перлы.
      «...Девочки, мужчина, как прымус: как его накачаешь — так он и горит!»
      «Ой, какого он роста — как собака сидя!»
      «Дура, что ты повела его в кино — там каждая лучше тебя! Ты поведи его в парк — там одни деревья!»
      «Деточка моя, запомни: семейная жизнь, как резинка — чуть сильнее натяни, она тут же лопнет!»
      «...Когда Абраша хочет выпить, я тут же покупаю чекушку — с товарищами он бы выпил литр!»
      «Я лежала в больнице — Абраша пришел за месяц два раза. Я не в обиде, я понимаю: он мужчина — его раздражает односпальная кровать!»

 

* * *

 

      В провинциальном театре ставили «Горе от ума». Долго репетировали, наконец — премьера! Народу битком, всё городское руководство в зале, вся пресса. А надо сказать, что обычно театр посещался слабенько, и для привлечения зрителей дирекция повесила объявление, что перед началом спектакля и в антракте зрители могут сфотографироваться с любимыми артистами. Так вот, минут за пятнадцать до начала премьеры бежит к исполнителю роли Чацкого молодой актерик, стоящий в спектакле в толпе гостей в доме Фамусова, и просит: «Володь, будь другом, дай мне костюм Чацкого из второго акта — с мамой сфотографироваться!» Тот, весь в предпремьерном волнении, отмахнулся: мол, возьми.
      Прозвенел третий звонок, начался спектакль, подошел момент выхода героя. Слуга произнес: «К вам Александр Андреич Чацкий!..», и тут мимо стоящего «на выходе» главного героя вихрем пронесся молодой в костюме из второго акта. Он, как положено, упал перед Софьей на колено, произнес: «Чуть свет — уж на ногах, и я у ваших ног!» Обалдевшая Софья ответила, и спектакль покатился дальше. За кулисами творилась дикая паника, прибежали главный режиссер и директор, убеждали Чацкого не поднимать скандала в присутствии всего города. Самозванец доиграл до антракта, худо ли, хорошо — об этом история умалчивает, и скрылся, как провалился куда. После антракта главный режиссер объяснил публике что-то невразумительное насчет болезни и замены, и все стало на свои места. Нарушитель спокойствия больше в театре не появился. Костюм из второго акта в театр принесла его мама, сообщившая, что роль Чацкого была голубой мечтой ее мальчика с самого детства, поэтому она нисколько его не осуждает. А мальчик теперь уехал работать в другой театр, в какой — она не скажет даже под пыткой...

 

* * *

 

      Режиссер Костя Баранов рассказал мне историю, которая случилась в одном из российских академических театров, очень гордящихся своей традиционностью и приверженностью всему русскому. «Тридцать пять лет проработал, — жаловался Косте старый актер этого театра, — тридцать пять пар лаптей на сцене сносил, а фрака не нашивал!» Как-то главный режиссер этого театра, чтобы подчеркнуть серьезность и академичность своего предприятия, поставил в репертуар на 1 января, в 12 часов дня (!) трагедию «Царь Борис». Не сказочку какую, а именно эту махину! И вот в новогоднее утро — полный зал родителей с детьми. На сцене тоже полно народу: вся труппа, еле стоящая «с крутого бодуна» в тяжеленных кафтанах, на возвышении царь Борис, просит у бояр денег. Канонический текст такой: «...Я не отдам — дети мои отдадут, дети не отдадут — внуки отдадут!» Царь, еле ворочая языком, произносит: «Я не отдам — внуки отдадут, внуки не отдадут...» И замолкает, понимая, что брякнул что-то не то, и надо выкарабкиваться. После паузы кто-то из толпы внятно произносит: «Местком отдаст!» Под хохот зала и труппы царь Борис стаскивает с головы шапку Мономаха и со стоном: «Больше не могу!» — падает на руки бояр.

 

* * *

 

      В уфимской драме идет спектакль «Ночная повесть»: группа подонков в лесном домике терроризирует хороших людей. В финале приходит помощь, но бандит по кличке Косой убивает юношу Марека. В этот день у актера, играющего Косого, случилась ужасная беда с желудком. Он терпел изо всех сил весь второй акт, но за минуту до финала не выдержал: вместо того, чтобы убить Марека, бросил нож и кинулся со сцены вон. Возникла огромная пауза: нож валяется на полу, все смотрят друг на друга... Вдруг актер Шкарупа, игравший роль «хорошего» Фотографа, решил «взять огонь на себя». Подхватив с полу нож, он решительно двинулся на Марека, но остановился, сообразив, что Фотограф не может убить его ни при каком раскладе. Еще несколько секунд повращав глазами, Шкарупа издаем дикий крик «А-а-а!» — и, широко размахнувшись, тыкает нож себе в сердце. Занавес.

 

* * *

 

      История показывает, что интерес к театру в обществе развивается волнообразно. То народ валом валит, очереди за билетами и запись по ночам, а то вдруг месяцами никого. А жить-то надо каждый день, и театральное руководство пускалось, бывало, во все тяжкие, лишь бы заманить людей в театр. Директор одного городского театра в Грузии организовал в фойе хинкальную. Приходя в театр, зрители делали заказ, а уж потом, во время спектакля, хинкальщик в белом колпаке заходил в зал и, приглушив, конечно, голос, сообщал: «Щистой-сэдмой ряд — хынкали готов!»

 

* * *

 

      Профессор экономики и социологии театра Геннадий Дадамян воспитал и выучил большинство директоров театров России. Один из них из далекого города позвонил учителю и очень попросил проследить за дочерью, поступающей в ГИТИС учиться на театроведа. Дадамян настроил комиссию на благожелательный лад, но девица оказалась — совсем никуда... Чтобы дать ей хоть какой-нибудь шанс, кто-то из комиссии задает ей самый простой вопрос: «Вы знаете, что К.С. Станиславский поставил во МХАТе пьесу A.M. Горького "На дне"? Ответьте: кто в этом спектакле играл роль Сатина?» У Дадамяна не выдержали нервы. Обойдя абитуриентку сзади и делая вид, что прикуривает, он пробормотал ей прямо в ухо: «Сам! Сам и играл!»
      Лицо девицы осветила счастливая улыбка, и она радостно ответила: «Сам играл! Алексей Максимович Горький!!»

 

* * *

 

      В ресторане Дома актера однажды заполночь возникла страшная драка: против десятка перебравших завсегдатаев стоял... один человек. Но человек этот был чемпион мира, великий боксер 60-х Валерий Попенченко. Посему нападавшие разлетались от него веером. И вдруг от дальнего столика поднялся артист Театра на Таганке Рамзес Джабраилов — худенький, маленький, совершенно беззащитный. Рамзес не собирался участвовать в драке: ему просто хотелось хоть как-нибудь прекратить эти крики, отравлявшие ему законные триста грамм после спектакля. Он с трудом поднял стоявшую в углу здоровенную напольную вазу и разбил ее о голову Попенченко. Тот рухнул, как подкошенный, и подоспевшая как раз милиция заботливо вынесла мастера с ристалища.
      На следующий день в ресторане царила непривычно напряженная атмосфера: все ждали развязки. И действительно: около полуночи в зал вошел Попенченко с забинтованной головой. Огляделся, нашел, кого искал, и направился к дальнему столику. Рамзес встал ему навстречу во весь свой почти детский рост, уставился огромными, черными, печальными глазами в переносицу чемпиона и в полной тишине отчетливо произнес: «А в следующий раз... вообще убью на хер!»
      Попенченко от неожиданности расхохотался, обнял Рамзика своими знаменитыми колотушками, плюхнулся на соседний стул... и дружил с ним до конца своей короткой жизни.

 

* * *

 

      Вот вам типичная сценка из актерской курилки.
      Один актер — другому о пришедшем в театр новом режиссере: «Старик, да какой он режиссер — полное говно!» Второй: «Тихо, он у тебя за спиной стоит!..» Первый, тут же и громко: «Старик, да я в самом высоком смысле этого слова!!»

 

---

 

 

      Актерские дети, как и цирковые, есть особая часть детского населения. Болтаясь с рождения в театре, они насквозь пропитываются запахом кулис. Сын моих знакомых актеров пошел в первый класс. Первого сентября прозвенели звонки, дети разошлись по классам, только этот сидит в коридоре со своим портфельчиком. «Почему ты не идешь в класс, — спрашивает его завуч, — ты что, не слышал, что был второй звонок?» «Слышал, — сурово ответил ей театральный ребенок, — ну и что? Вот дадут третий, — тогда и пойду!»

 

* * *

 

      Композитор театра им. Моссовета Александр Чевский взял с собой на гастроли в Киев пятилетнюю дочь Катю. Как-то, зная, что вечер свободен, Саша пригласил в номер актера Игоря Старыгина, и они хорошо «посидели»... А тут, откуда ни возьмись, концерт всплыл (а, может, и раньше был выписан, да забыли они). Короче, сидят все артисты в автобусе, а этих двоих нет как нет. Звонят в номер: «Где Старыгин, где Чевский?!» «Не кричите, пожалуйста, — сурово отвечает театральный ребенок Катя. — Они здесь, но подойти не могут! Дядя Игорь пьяный, а папа отдыхает...»

 

* * *

 

      Актриса Московского ТЮЗа Татя Распутина рассказывала мне: «Я, знаешь, не из тех баб, у которых по сто пар всего по шкафам — собой заниматься некогда... Словом, с вчерашнего колготочки простирнешь да повесишь — утром схватила, натянула да в театр бегом! Вот я так однажды вскакиваю, смотрю на часы — кошмар, до репетиции десять минут! Кидаюсь в ванную, и что вижу: ни колготок, ни лифчика, ни рубашки на веревке нет! А вместо них записка — дочь любимая написала: "КТО РАНЬШЕ ПРОСЫПАЕТСЯ, ТОТ ЛУЧШЕ ОДЕВАЕТСЯ!"»

 

* * *

 

      Известный московский эстрадный режиссер, артист и писатель Семен Каминский рассказал мне, что его младший сын, шестилетний Санька, однажды огорошил вопросом жену Семена Нину: «Мам, а кто такие пидарасы?» Мать, конечно, вздрогнула, но в соответствии с принципами «открытого» воспитания спокойно сказала, что правильно сказать следует: «педерасты» — это такие люди, которые живут половой жизнью, как мужчина с женщиной, но только... мужчина с мужчиной. «А как это они... делают?» — спросил дотошный Санек. Нина набралась мужества и произнесла: «Пипой в попу». Санек ничего больше спрашивать не стал и ушел к себе в комнату — спать. А через полчаса вдруг позвал: «Пап, иди сюда!» Семен вошел в спальню и увидел, что Санька лежит без трусиков. Взяв за кончик свою «пипу» и пытаясь дотянуть ее до дырочки заднего прохода, ребенок спросил: «Пап, а как же они достают-то?»

 

* * *

 

      Гердт рассказывает, как он водил свою маленькую внучку в зоопарк. Показывал ей разных зверей, рассказывал о них, что знал... Но перед клеткой со львом внучка просто остолбенела, — такое он произвел на нее впечатление! Она стояла и смотрела на зверя, как завороженная, а счастливый дед разливался соловьем, сообщая девочке все сведения о львах, какие только помнил... А когда лев зевнул во всю огромную пасть, она взяла Гердта за руку и очень серьезно сказала: «Эсле (она так и сказала: «эсле»!) эсле он тебя съест, скажи мне прямо сейчас, на каком автобусе мне надо ехать домой!»

 

* * *

 

      В юбилей Победы в одном детском саду решили устроить Урок Мужества. Комиссия РОНО пришла — все чин-чином. «Детки, — вопрошает воспитательница, — какой сегодня праздник?» «День Па-бе-е-ды!» — хором тянут в ответ детки. «А с кем воевали наши доблестные бойцы?» — «С немцами!» — «А кто был у немцев главный начальник?» Тут детки замялись, но несколько голосов все же протянули: «Гит-лер!» «А кто у нас был главный начальник?» И тут дети замолкли: эту фамилию они на своем веку не слыхали. «Ну, я вам помогу, — сказала воспитательница. — Его звали И-о-о-сиф...» И все детки, как один, хором закончили: «KOБЗОН!

 

* * *

 

      Моя приятельница-режиссер в трудную минуту жизни взялась ставить представление памяти пионеров-героев. На сцене, как водится, большой хор и чтецы. Вот девочка с пафосом сообщает залу историю про пионерку Зину Портнову. Как она устроилась официанткой в немецкий ресторан, подсыпала в суп яду, и на следующий день по городу шла целая процессия фашистских гробов! Здесь девочка вдруг забывает слова и беспомощно смотрит в кулису на режиссера. Моя знакомая, сто раз проклиная день, когда связалась с пионерами, отчаянно машет хормейстеру: «Пойте!» Тот в свою очередь взмахивает руками, и хор звонко выкрикивает песню, стоявшую по сценарию следующей: «Навеки умолкли веселые хлопцы, в живых я остался один!»

 

* * *

 

      Есть среди моих приятелей одна занятная семья. Она актриса, он психиатр. Она — хохотушка, хулиганка, анекдотчица, он — абсолютный флегматик, толстые губы, толстые очки, самая бурная реакция на самый хороший анекдот: когда все уже отхохочут, пожевав минуту губами, уныло скажет: «Смешно...» Однажды жена с досады швырнула в него босоножкой: «Гад такой, ты хоть когда-нибудь в жизни смеялся, паразит?!» «Да, — неожиданно сказал психиатр, подняв очки к потолку, — однажды было. Ко мне привели девочку с ночным недержанием мочи. Смотрю на карточку: фамилия — Засыхина. Ну да, думаю, смешно. Дал рецепты, отправил. Входит следующая, толстая такая тетка. Те же жалобы: ночной энурез. Как фамилия, спрашиваю? Фамилия, говорит, Писман. Я так хохотал, что очки упали — и вдребезги! Она к главному побежала, премии меня лишили за неэтичное поведение...»

 

* * *

 

      Эти два абсолютно разных человека прожили, между тем, вместе всю жизнь. Однажды их сын впервые явился домой пьяным. Было ему шестнадцать лет — возраст непримиримой войны с родителями за самостоятельность и гражданские права. Ребята постарше позвали его в ресторан, сердчишко екнуло, конечно, но сделал вид, что дело привычное, и пошел. Притащился домой заполночь, еле держится на ногах, понимает, что будет дикий скандал, поэтому всем лицом и телом изображает, что ему на мнение родителей плевать: взрослый, мол, что хочу, то и делаю... Входит в комнату. Мать сидит в кресле с книгой, отец работает за письменным столом. Мать только голову подняла, пригляделась и спокойно так констатировала: «Пил водку и портвейн!» Отец подошел, снял очки, понюхал сынов пиджак и добавил: «В "Центральном"!»
      Пацан был насмерть поражен такой компетентностью родителей и зауважал их всей силой души! Много лет спустя родители признались ему, что тем вечером им позвонил приятель и между прочим сказал: «Да, сейчас в "Центральном" видел вашего Левку с друзьями: пьют водку и "Три семерки"».

 

* * *

 

      Жена одного моего знакомого режиссера славилась своим наивом и непредсказуемостью реакции на события. Как-то они сидели вместе у телевизора. Шли «Семнадцать мгновений весны», та серия, где Штирлиц дает своему агенту пачку денег за стукачество, а потом убивает его. Вот Штирлиц стреляет агенту в живот, тот падает в болото и тонет, и тут Верочка поворачивает к мужу свои огромные круглые глаза и, всплеснув руками, спрашивает: «Как же?.. А ДЕНЬГИ?!»

 

* * *

 

      Зиновию Гердту одна из его жен привезла из-за границы машину с правосторонним рулем. Это сейчас таких машин тьма-тьмущая, а тогда их по Москве ходили считанные единицы. И вот едут они с каких-то посиделок: Гердт слева, вполне веселый, а жена за рулем справа. Где-то «нарушили», подбегает гаишник, и Гердт, как любой автомобилист, начинает с ним собачиться: ничего, мол, не нарушали, правильно ехали... Конечно, гаишник моментально унюхал: «Что такое?! Пьяный за рулем?! Гердт ему тут же. «А где вы видите руль?» Тот заглядывает — руля нет. Глаза у гаишника, по словам Гердга, сделались безумные, и Гердт, великий мастер импровизации смешного, добивает его окончательно «Молодой человек, я всегда, когда выпью, руль передаю жене!»

 

* * *

Актерское мастерство

 

      Блистательная балерина, замечательная актриса и милейший человек Екатерина Максимова — очень маленького росточка. Однажды ночью неслась она по Москве на своей большой машине, вдруг на середину дороги выскочил гаишник, засвистел и замахал палкой! Катя остановилась. Милиционер подошел, заглянул, как-то хмыкнул и козырнул: «Проезжайте!» «А что я такого нарушила?» — поинтересовалась балерина. «Да... ничего, — смущенно сказал милиционер, — я смотрю, что такое: машина сама едет, а за рулем не сидит никто!»

 

* * *

 

      Лев Дуров и Леонид Куравлев пришли проведать заболевшего Борю Беленького, «отца» московской театральной премии «Хрустальная Турандот». Выпили водки, и Дуров между прочих разговоров стал рассказывать, как он студентом замечательно «показывал» животных. «Ни в жисть не поверю, — подзуживает его Куравлев, — такой серьезный артист, худрук театра!..» Дуров тут же плюхнулся на ковер и стал показывать тигра. Катается, выгибается... В это время теща Беленького внесла очередную закусочку. Внесла и ушла молча. А уж после сказала Боре: «Не люблю я твоих... артистов этих! Нормальный человек напьется и лежит. А этот — с вы-ы-вер-том!!!»

 

* * *

 

      Борис Беленький рассказал мне, как он и один из крупнейших (в прямом и в переносном смысле!) российских пианистов Николай Петров отсматривали премьеру в Ленкоме на предмет вручения очередной «Хрустальной Турандот». К широченной спине Петрова наклоняется женщина, сидящая сзади, и обрушивает на него целый водопад комплиментов: «Вы мой любимый пианист — единственный, уникальный...» и проч. — «У меня к вам огромная просьба!..» Польщенный Петров толкает Беленького в бок, а затем оборачивается к поклоннице: «Мадам, что я могу для вас сделать?» И «мадам» открывает ему сокровенное желание: «Николай Арнольдович, ради Бога, если можно, не садитесь, пожалуйста, впереди меня — я ничего не увижу!»

 

* * *

 

      Как-то раз Малый театр посетил Иван Полозков, бывший недолгое время лидером Российских коммунистов. Шел спектакль по пьесе Алексея Толстого «Царь Федор Иоанович». После спектакля Первый секретарь РКП зашел за кулисы, сказал актерам прочувствованную речь. «Да, — восклицал он. — Толстой — это Толстой! Великий гений Земли Русской!» Потом затуманился и поделился с труппой: «Знаете, вот лично мне так стыдно, что мы до сих пор не удосужились решить проблемы Ясной Поляны!»

 

* * *

 

      После путча 93-го года в Москве объявили чрезвычайное положение. Радиостанция «Эхо Москвы» беседует с одним из руководителей московской милиции. «Не кажется ли вам, — спрашивает его корреспондент, — что огульное выселение кавказцев есть нарушение прав человека?» Тяжело вздохнув, высокий чин ответил: «Я вам так скажу: я не антисемит, но большинство преступлений в Москве совершено лицами кавказской национальности!»

 

* * *

 

      В стоматологическую поликлинику, где большинство московских актеров восстанавливали попорченную временем дикцию, позвонил человек. «Соедините меня с каким-нибудь хорошим протезистом», — потребовал он. «У нас все хорошие», — сурово ответила ему пожилая регистраторша. Звонивший подумал и изменил формулировку: «Ну... дайте мне какого-нибудь... нерусского...» «У нас все нерусские!» — отпарировала регистраторша. «А мне — самого нерусского!» — повысила голос трубка. «Сейчас, — сказала дама, нажала клавишу внутренней громкой связи и провозгласила: «ЦОЙ, ЭТО ВАС!»

 

* * *

 

      Режиссеры Алов и Наумов снимали фильм, в котором была занята большая группа цыган. Один из постановщиков все время обращался к ним (видимо, ему казалось, так будет вежливее): «Товарищи цыгане, войдите в кадр!.. Товарищи цыгане, выйдите из кадра!.. Товарищи цыгане, все налево!.. Товарищи цыгане, все направо!..» В конце концов один из цыган спросил его: «Товарищ еврей, а перерыв на обед когда?»

 

* * *

 

      Некий новый русский пригласил Зиновия Гердта осмотреть свою новую квартиру. Водил по бесчисленным комнатам, объяснял: «Здесь это, здесь то... один туалет, другой туалет, одна ванная, другая ванная... спальни, кабинеты, комнаты для приемов...» В конце экскурсии, естественно, вопросил: «Ну, как вам, Зиновий Ефимыч?» Вежливый Гердт сказал, что всё очень мило, но, на его взгляд, где-то здесь еще должен быть пункт обмена валюты.

 

* * *

 

      Замечательный артист Петр Алейников был предметом обожания всей Страны Советов. Начальство же любило его гораздо меньше: человек он был сильно пьющий, ни в какие рамки не укладывался, партийного «политесу» не признавал...
      Словом, помер, не получив от Советской власти приличного звания. Тогда его ближайший друг Борис Андреев, актер не меньшей известности, но неизмеримо более обласканный властью, надел всё множество своих регалий и отправился к тогдашнему хозяину Москвы Промыслову. «Вот, — говорит, — какое дело: Петя-то Алейников перед смертью мне говорил, что мечтает лежать на Новодевичьем кладбище. Так уж нельзя ли...» «Никак нельзя, — отвечает ему Промыслов, — потому как на Новодевичьем положено только народным артистам СССР, да еще хорошо бы, чтобы лауреат Госпремий и Герой Соцтруда... А Алейников ваш заслуженным РСФСР только был!» «Дак ведь любовь народная, дак ведь актерище-то какой!..» — как можно убедительней басил Андреев. «Никак не могу, — стоял на страже порядка «хозяин», — не положено, при всем к вам, дорогой Борис Федорович, уважении!» Тогда Андреев, отбросив церемонии, опустил на вельможный стол свою огромную кулачину: «А я помру — меня куда снесут?» «Вот вам по всем статьям положено Новодевичье!» «Значит, так, — прогремел Андреев, — официально требую: положите Петьку в мою могилу на Новодевичьем! А меня уж — хоть под забором!..»
      И добился-таки: лежит Алейников на элитарном кладбище! А андреевской могилы там нет: его схоронили на Ваганьковском...

 

* * *

 

      Николай Крючков и Петр Алейников — на кинофестивале, среди зарубежных гостей. Крючков показывает на хорошенькую раскосую актрису: «Петь, Петь, глянь, какая корейка-то! Ох, хорошая корейка!» Алейников: «Ды уж че там, Коль!.. Я те так скажу, Коль: корейка-то хороша, да грудинки никакой!!!»

 

* * *

 

      Крючков и Анатолий Ромашин шествуют по сочинскому пляжу. Ромашин толкает Крючкова локтем в бок: «Афанасич, смотри, какие две роскошные бабы лежат! Уй-ю-юй, какие бабы!..» Крючков мрачно хрипит в ответ: «Это для тебя они БАБЫ, а для меня — ПЕЙЗАЖ!»

 

* * *

 

      Когда скончался Крючков, директор Гильдии актеров кино России Лера Гущина позвонила в Главполитуправление Армии. Николай, мол, Афанасьевич был народный любимец и Герой, так что просим похороны по всей форме: военный оркестр, почетный караул, белые перчатки, ружейный салют... Генерал выслушал, тяжело вздохнул и мягко Лере попенял: «Конечно, дорогая, всё сделаем, но в следующий раз в таких случаях, пожалуйста, звоните заранее!»

 

* * *

 

      На съемках телепередачи «Знаки Зодиака» ведущий Олег Марусев предложил режиссерам Петру Тодоровскому и Владимиру Меньшову сыграть этюд: Тодоровский просится к Меньшову в фильм «Горе от ума» на роль Чацкого. Меньшову же было задано не брать ни в какую.
      Тодоровский начинает: «Володя, мы сто лет знакомы, ты знаешь, что я артист приличный, и весьма — дай Чацкого сыграть, я не подведу...»
      Меньшов: «Петенька, да лучше тебя и не придумаешь никого, но... ведь тебе скоро семьдесят — никак не могу, прости...»
      Тодоровский: «Володя, поверь: мечта всей жизни! Грим сделаем классный, свет поставим, как надо... Я же оператором начинал — покажу, как снять!..»
      Меньшов: «Петя, я уже взял парня, договор подписан, так что прости, но никак не могу, и не уговаривай! И речи быть не может!..»
      Тодоровский (покосившись на сидящих здесь же жену и дочь Меньшова): «Володечка, я тут фильм начинаю снимать — сценарий замечательный, на Канны потянет, пожалуй... Юлечку на главную роль хочу пробовать, да и Вере твоей ролька есть — пальчики оближешь.»
      Меньшов (твердо и без колебаний): «Поздравляю вас, Петр Ефимович, вы утверждены на роль Чацкого!»

 

* * *

 

      Александр Абдулов и режиссер Роман Балаян приехали на кинофестиваль в американский штат Нью-Мехико, в город Альбукерке. «Место своеобразное, — рассказывает Саша, — там даже негры не живут, одни ковбои в шляпах. А уж русских там вообще днем с огнем не сыщешь!» По этой причине мастера российского кино оказались без переводчика. (Альбукерцы еще удивились: «А вы разве по-английски не говорите?») Наши уже было начали скандал о неуважении, но дело разрешилось неожиданным образом. На фестиваль приехал великий французский певец Шарль Азнавур — как известно, армянин по происхождению. Азнавур английский знал хорошо. Так что все устроилось: он переводил все происходящее на армянский Балаяну, а тот уже пересказывал по-русски Абдулову.

 

* * *

 

      Популярнейший польский киноактер Збигнев Цыбульский был приглашен однажды на фуршет в честь приезда в Польшу принцессы Монако. Как водится, набрал в тарелку всякой пищи, достал через головы соусницу со стола и только собрался было полить соусом еду, как вдруг услышал за спиной: «А это, ваше высочество, наш знаменитый артист Цыбульский!» Збигнев резко повернулся, и... на белоснежное бальное платье принцессы ляпнулась ярко-красная капля кетчупа! Никто и ахнуть не успел — в следующую же секунду Цыбульский опрокинул на себя все содержимое соусницы, залив роскошный кремовый смокинг, рубашку и бабочку, а затем с неотразимой своей улыбкой поклонился принцессе: «Счастлив познакомиться с вами, ваше высочество!»
      Присутствовавший бомонд разразился восторженными аплодисментами.

 

* * *

 

      Был в Москве такой каскадер — Виктор Сергеев. Сильно заикался и был горазд на всякие выдумки. В те времена у богемы вошло в моду загуливать в подмосковном Архангельском, в ресторане, и возвращаться заполночь. Но ночную радость сильно портила ГАИ, ожидая пьяную кавалькаду у въезда в город — со всеми вытекающими последствиями. Поэтому общими мозгами был разработан метод борьбы: первым окружную дорогу пересекает лидер, демонстрируя влияние и нетвердое управление. Гаишники набрасываются на него, а в это время мимо со свистом проносится основная колонна. Лидер-камикадзе отбивался от стражей порядка приличными деньгами, собранными вскладчину.
      Однажды Витя Сергеев сказал: «Я п-п-первый по-поед-ду. И денег н-не надо!» Остановившись напротив пункта ГАИ, Витя спокойно запер машину, открыл бутылку пива и на глазах изумленных милиционеров выдул ее не отрываясь. Те прямо задохнулись: «Пить за рулем?!!» Витя спокойно объяснил: «Здесь стоянка разрешена? Ну вот. Приехал трезвый! А теперь выпиваю, потому что дальше никуда не поеду. Буду тут ночевать!»

 

---

 

 

      Мне иногда приходилось ставить спектакли в оперных и музыкальных театрах. Вокалисты, надо сказать, народ своеобразный. Настоящий голос — явление редкое и подчас достается человеку, по всем другим статьям не годящемуся для сценической деятельности. Слуха нет, пластика, как у Буратино, в голове полное отсутствие «сала». Однако — голос!
      Говорят, в Большом театре один солист, обладающий от природы большим басом, но имевший серьезные проблемы с музыкальным слухом, никак не мог справиться с Песней Варлаама в опере Мусоргского «Борис Годунов». Там между строчками текста звучит семь четвертей оркестровой музыки, буквально так: «Как во городе было во Казани!» (раз — два — три — четыре — пять — шесть — семь! — играет оркестр), «Грозный царь пировал да веселился!» (оркестр вновь: раз — два — три — четыре — пять — шесть — семь!), «Он татарей бил нещадно...» ну и так далее. Вот в эти семь четвертей и не мог попасть несчастный бас: то раньше начнет, то позже. Дирижер пригрозил: еще раз — и выгонит из спектакля.
      Бас побежал к концертмейстеру: помоги, говорит, придумай что-нибудь! Тот поморщился: «Сто раз уже репетировали, какой же ты мудила! Ну ладно, давай так сделаем. Тебе надо про себя пропевать какую-нибудь фразу, которая бы точно укладывалась в эти семь четвертей. Ну, вот хоть эту: "Ка-кой-же-я-му-ди-ла!"».
      Стали пробовать: «Как во городе было во Казани! (ка-кой-же-я-му-ди-ла!) Грозный царь пировал да веселился! (ка-кой-же-я-му-ди-ла!) Он татарей...» Классно получилось! Раз десять пропели, и бас, гордый и во всеоружии, отправился на спектакль. Дошел до злополучного номера. Спел первую строчку, пропел про себя неприличную фразу, уверенно начал: «Грозный царь...» — дирижер с бешеными глазами показывает палец: мол, опять вступил на одну четверть раньше. Со следующей фразой тоже самое. Словом, совсем облажался: кончил петь — оркестр еще играет... Уйдя со сцены, с криком: «Убью!» бросился искать концертмейстера. Тот только руками развел: «Ну, ведь десять раз репетировали! Ну, давай еще раз: как ты пел?» «Как во городе было во Казани, — стал загибать пальцы бас, — ка-кой-же-я-му-дак!..»

 

* * *

 

      Большой театр хоронил народного артиста СССР Пирогова. Похоронная комиссия решила, что раз покойник был бас, то и на панихиде должен звучать басовый репертуар. Обратились к солисту театра Батурину, но зная особенности интеллекта вокалистов, на всякий случай предупредили: «Вы только с репертуаром там... Пойте только грустное!» Грустное так грустное: Батурин, ориентируясь на первую строчку, выбрал романс на стихи Лермонтова «Мне грустно оттого, что я тебя люблю». Но в финале почему-то протянул руку в сторону гроба и с чувством спел: «Мне грустно оттого, что весело тебе!»

 

* * *

 

      В Большом театре шел «Евгений Онегин». Предпоследняя картина: бал в богатом петербургском особняке. Онегин уже встретился с князем Греминым, сейчас будет спрашивать: «Кто там в малиновом берете с послом испанским говорит?» Татьяна стоит в кулисе, вот уже музыка на выход, и тут она с ужасом понимает, что этого самого малинового берета нет. Должен был вот тут лежать — и нету! Паника: костюмерша бросается в цех, кричит оттуда: «Нету!», «прима» орет: «Неси любой!», костюмерша несется с зеленым беретом, Татьяна выскакивает на сцену, едва успев в музыку, на ходу напяливая берет.
      Онегин делает большие глаза, но оркестр играет, петь все равно надо, и он поет: «Кто там в ЗЕЛЕНОВОМ берете с послом испанским говорит?» Гремин басит: «Пойдем, тебя представлю я», — поворачивается к Татьяне, видит этот дурацкий «зеленовый» берет и от неожиданности на вопрос Онегина «Так кто ж она?» вместо «жена моя» отвечает: «Сестра-а моя-а!» И Онегин довершает этот кошмар, уверенно выпевая: «Так ты СЕСТРАТ — не знал я ране!..»

 

* * *

 

      Солист Большого театра Артур Эйзен, обладатель роскошного баса и замечательный актер, в свое время был назначен официальным исполнителем песни «Широка страна моя родная!» Песня эта, как известно, после «Гимна Советского Союза» и «Интернационала» была третьей в коммунистической иерархии. Конечно, в другое время ее мог спеть всякий, кто захочет, но на правительственных концертах — только Эйзен. За каждое исполнение ему была назначена персональная ставка в 120 (сто двадцать!) рублей — по тем временам огромные деньги. Так вот, говорят, что приятель Эйзена, первая скрипка оркестра Большого театра, всякий раз «раскалывал» его одним и тем же образом. «Шир-ро-ка-а стр-ра-на моя р-родна-я-аа!» — выводил Эйзен, и сидящий за его спиной скрипач тут же громко сообщал оркестру: «Пять рублей!» «Много в не-ей лесов, полей и ре-ек!» — продолжал Эйзен, и скрипач тут же ему в спину подсчитывал: «Де-сять рублей!»
      Оркестр давился от смеха, но труднее всего было Эйзену: до возгласа «Сто двадцать рублей!» он еле допевал...

 

* * *

 

      Молодой оперетточный тенор Олег Воскресенский поет с Татьяной Шмыгой оперетту Милютина «Цирк зажигает огни». Перед спектаклем его старшие коллеги надоумили: «Ты же циркача играешь, а стоишь как истукан!.. Вот ты в любовной сцене сделай кульбит, как бы «от чувств» — красиво будет!» «Точно, — подумал Олег, — сделаю!» Маханул кульбит, но, встав на ноги, вдруг напрочь забыл слова! Оркестр в темпе играет финал сцены, тенор протягивает к любимой руки и вместо канонического текста во весь голос поет: «Тра-та-та-та-та-та-ра... Тра-та-та-та-та... Тра-ля-ля-ля-ля-ля!..» И потом на верхней ноте: «Кр-р-ро-ва-а-а-ать!» Выбежав за кулисы, Олег кидается к Шмыге: «Татьяна Ивановна, простите ради Бога, текст как вырубило — ни слова вспомнить не мог!» Шмыга, задыхаясь от хохота, еле выговаривает: «Олег, почему кровать, откуда в этой сцене кровать-то взялась?» «Не знаю, — чуть не плача, разводит руками тенор, — я только помнил, что до-диез — на «А-А-А!»

 

* * *

 

      Замечательный певец и актер Владимир Канделаки был необыкновенно популярен. Роскошный баритон, великолепная внешность (в театре говорят: «фактура»), чисто грузинские темперамент и чувство юмора... Особенным успехом пользовалась его шуточная песенка про старого грузина, обманувшего Смерть. «Приезжайте, генацвале, нани-нани-на, угостим вас цинандали, вэ-ди-воде-ла!» — этот припев распевала вся страна.
      Однако, помимо эстрады и съемок в кино, Канделаки служил в оперной труппе Театра Станиславского и Немировича-Данченко и пел самый что ни есть серьезный репертуар. Грузинская опера много лет все звала его на гастроли в родной Тбилиси, но тому все было некогда. Наконец, согласился. Весь Тбилиси в афишах: целых пять дней подряд в оперном театре — «Тоска» Пуччини, партию Скарпиа поет народный артист СССР Канделаки.
      Зал набит битком, выходит на сцену гастролер и начинает: «Такой сканда-а-ал — и в хра-а-ме!..» И вдруг с галерки раздается: «Нани-на, нани-на!..» — и хохот зала вместе с дружными аплодисментами.
      Говорят, не стал продолжать гастроли — уехал...

 

* * *

 

      Июль, жарища. На пляже сочинского санатория «Актер» сидит великий дирижер Натан Рахлин. Старый, рыхлый, грудь висит, жировые складки в три ряда. На длинные седые патлы нахлобучена мятая шляпа. К нему подходит дежурный по пляжу и сурово говорит: «Бабушка, оденьтесь, неудобно — люди кругом!»
      Грянувший в ответ монолог был исполнен такой виртуозной ругани, что служитель бежал без оглядки, а актерский пляж разразился благодарными аплодисментами.

 

* * *

 

      Одна довольно известная певица много гастролировала: приедет в город, споет в местном Оперном театре и едет дальше. Все возила с собой: и костюмы, и оркестровые партии... Как-то раз после дневной репетиции подходит к ней симпатичный парень: «Здравствуйте, — говорит, — меня зовут Володя, я в оркестре вторым тромбоном сижу. Не хотите ли пива?» «С удовольствием, — соглашается певица, — очень люблю пиво! Только после спектакля, да?» Вечером они встретились, попили пиво, случилась между ними любовь, и певица поехала в следующий город. В этом городе после дневной репетиции подошел к ней мужчина: «Здравствуйте, я — Коля, второй тромбон в оркестре театра. Мне хотелось бы угостить вас пивом...» «Конечно, — согласилась певица, — только, если можно, после спектакля...» Всё повторилось: и пиво вечером, и любовь, и певица с утра поехала дальше. В конце концов, она стала задумываться: почему в каждом городе происходит одно и то же? Долго мучилась, пока случайно не обнаружила в партии второго тромбона надпись поперек нот: «Певица любит пиво и очень хороша в постели!!!»

 

* * *

 

      В музыкальном мире одно из самых почитаемых — имя Петра Соломоновича Столярского. Этот полуграмотный одесский еврей был великим педагогом: из его рук выходили великие скрипачи. Одного имени Давида Ойстраха уже достаточно.
      Очень много баек о своеобразной манере Столярского выражать свои мысли на русском языке. Виолончелист Яша Слободкин рассказывал мне, как перед войной, приглашенные на прием в Кремль, шли они по ковровым дорожкам. Слободкин страшно волновался, и Столярский недовольно заметил ему: «Яша, шо ты мне блондаешься под ногами! Дай я уже пойду немножко прежде!»
      На этом приеме Столярскому сообщили, что первой в СССР музыкальной школе-десятилетке, которую он организовал в Одессе, присваивается его имя. В ответ Столярский прочувствованно воскликнул: «За то, что сделали школу имени МЕНЕ... да здравствует Лазарь Моисеевич Каганович... и все эти остальные шишки!» Надо сказать, что среди «остальных шишек» был, на минуточку, Сталин, и все взоры обратились в его сторону. «Великий друг музыкантов» усмехнулся и в гробовой тишине несколько раз хлопнул в ладоши, после чего аудитория разразилась бурными аплодисментами.

 

* * *

 

      Ойстрах готовился к одному из своих первых конкурсов. Столярский был с ним особенно строг, ему все казалось, что Давид может сыграть лучше. И вот однажды, когда Ойстрах в очередной раз сыграл учителю программу, Столярский упавшим голосом сказал: «Ой, Додик, ты мене сегодня возмутил!» — отвернулся и заплакал, закрыв глаза рукой. «Неужели так плохо?» — спросил ученик, и учитель ответил: «Ой, нет, Додик: ты мене возмутил на ДА!»

 

* * *

 

      Гуляя по одесским улицам и завидев женщину с маленьким ребенком, Столярский тут же бросался наперерез: «Мадам, позвольте посмотреть ручку вашего ребенка!» Брал ручку, осторожно мял ее, ощупывал, подносил к своим близоруким глазам и огорченно вздыхал: «Ах, нет, мадам — живите спокойно...»

 

* * *

 

      Я ставил спектакль в Театре музыкальной комедии. Дирижер мне попался замечательный — тонкий музыкант, очень хорошо ощущающий театральную фактуру, но очень пьющий, очень! Вот мне репетицию начинать, а он сидит — весь в поту, губы синие, глаз нет, молотит его крупной дрожью со страшного похмелья... Молодой баритон пожалел его, обнял за плечи: «Григорич, я рядом живу, пойдем ко мне, у меня бутылка водки припрятана!» Тот приподнял веки: «А жена? Жена, небось, дома?» «Дома, да она ничего...» «Как ничего? Очень даже чего! — разволновался дирижер. — Она же пьет у тебя, Коленька!» «Ну, как она пьет, — удивился баритон, — так, изредка по рюмочке...» «Все равно, — затрясся несчастный, — увидит, как мы разливаем, позавидует, и делиться придется! Нет, миленький, к тебе не пойдем: беги скорей, неси свою бутылку сюда, пока я вовсе не помер!»

 

* * *

 

      В драматических театрах суфлеров на спектаклях давно извели. А в оперных — извините, нет! Там у исполнителей столько технических проблем во время спектакля, что не до текста: подчас черт знает что поют! Поэтому фигура суфлера приобретает особую важность.
      В одном театре, где я ставил музыкальный спектакль, служил суфлер, хороший и опытный. Одна беда: пил. Первый акт держался, а в антракте принимал бутылку и дальше уже подсказывал всякую ахинею. Так что второй акт превращался для вокалистов в сущую муку.
      Директор театра приказал запирать суфлера в будке перед антрактом и следить, чтобы с собой не пронес и извне не попало. Ничего не помогает — в антракте напивается, хоть ты что делай! Долго выслеживали и, наконец, поймали. Перед спектаклем хитрован привязывал заветную бутылку в уголок театрального занавеса, и она сама приезжала к нему в антракте. Руку чуть высунул, бутылочку втянул, открыл, выпил, даже не отвязывая, и с третьим звонком она вместе с занавесом пустая уезжала в кулису. Блеск!

 

* * *

 

      Великий оперный режиссер Борис Покровский пришел впервые в Большой театр, когда там царствовал главный дирижер Николай Голованов. «Ну вот что, молодой, — сказал Голованов, — тебя никто все равно слушать не будет, так что ты сиди в зале, если какие замечания будут — мне скажи, а я уж сам!»
      Репетировали «Бориса Годунова», полная сцена народу, Покровский на ухо Голованову: «Николай Семенович, скажите хору, чтобы они вот это: "Правосла-а-а-вные, православные!" — не в оркестровую яму пели, а в зал, дальним рядам, и руки пусть туда тянут!» «Правильно!» — стукнул кулаком Голованов и заорал на хористов: «Какого черта вы в оркестр руки тянете? Где вы там православных увидели?!»

 

* * *

 

      В свое время великий Ростропович был солистом Московской филармонии, а посему, как и все прочие, был включен в бригаду по обслуживанию целинных и залежных земель. Приезжают они на полевой стан — народ сидит на земле, фортепьяно нету. Ростропович разволновался: «Как же я буду без аккомпанемента играть?» А композитор Ян Френкель его успокоил: «Не волнуйся, Славочка, я хороший аккордеонист, я тебе саккомпанирую — никто и не заметит!» Вот Ростропович играет, Френкель на аккордеоне подыгрывает, как может... Вдруг где-то в конце «зала» встает здоровенный целинник в робе и, перешагивая через сидящих, движется к «сцене». Ростропович шепчет Френкелю: «Янек, что-то мне лицо его не нравится, черт его знает, что у него на уме... Давай, играй побыстрее!» Однако закончить не успели. Мужик дошел до концертантов, положил на струны виолончели свою огромную ручищу и внушительным басом сказал Ростроновичу: «Браток, не гунди — дай баян послушать!..»

 

* * *

 

      Говорят, что в пятидесятые годы некий автор принес в Москонцерт сценарий эстрадного представления под названием «Эх, е... твою мать!». Художественный совет категорически зарубил программу из-за названия: сказали, что «Эх!» — ОТДАЕТ ЦЫГАНЩИНОЙ!!!

 

---

 

 

      В пятидесятые годы в Московском цирке работал режиссер Арнольд Григорьевич Арнольд. Как писал о нем Юрий Никулин, «человек огромного темперамента, удивительной энергии — один из лучших режиссеров цирка!». Вот какую историю записал в своем дневнике знаменитый «Домовой» — директор ЦДРИ Борис Филиппов: «Арнольд очень дружил с Леонидом Утесовым, часто сиживал с ним за бутылкой чего-нибудь покрепче. Однажды засиделись. Арнольд стал уговаривать Утесова остаться: чего, мол, тащиться через всю Москву на ночь глядя, вот тебе кушетка, ложись и спи. Утесов ни в какую не соглашался. Мотивировал тем, что боится огромной собаки Арнольда, на которую и днем-то страшно смотреть, а ночевать с ней в одной квартире тем более. Да еще эта кушетка, которую хозяин предлагал для ночлега: Утесов знал, что обычно собака спит именно на ней, и не без оснований опасался, что зверюга будет недовольна. И только когда Арнольд пообещал, что запрет собаку в чулан, Утесов согласился и остался. Ночью раздался грохот, и на спящего Утесова обрушилось нечто громадное и тяжелое. Эта собака вырвалась-таки из заключения и прыгнула на законную кушетку. Она устроилась на ногах Утесова и всем видом показывала, что не уйдет ни за что. Перепуганный Утесов сдавленным голосом позвал Арнольда на помощь, причем, что интересно, по-еврейски. Хозяин пришел, прогнал собаку, долго и озадаченно смотрел на Утесова и, наконец, спросил: "Лёдя, вот никак не могу в толк взять: почему ты меня по-еврейски позвал, никогда в жизни на идиш не общались?.." На что Утесов плачущим голосом ответил: "Чтобы твоя чертова собака не поняла, зачем я тебя зову!"»

 

* * *

 

      Утесов любил рассказывать, что такое настоящее мастерство конферансье. По случаю какого-то праздника — концерт в одесском порту. Публика та еще — грузчики и биндюжники. Артисты вертятся на пупе, смешат изо всех сил. В зале гвалт и гогот, принимают, в общем, хорошо, но уж очень бурно: реплики и все такое... Конферансье, старый волк одесской эстрады, подбегает к пианисту: «Маэстро, ваш выход следующий, идите уже, что вы стоите, как памятник Дюку Ришелье!..» Пианист, весь бледный и в поту, со стоном мотает головой: «Не пойду, не пойду, смотрите, какой зал, они же меня слушать не будут, будут топать и свистеть, какой ужас, боже мой!» «Так, — сказал конферансье, — чтоб вы знали: слушают все. Главное — как подать номер! Стойте в кулисе и смотрите!» Твердым шагом выходит на сцену и, перекрывая шум зала, возглашает: «Загадка! На заборе написано слово из трех букв, начинается на букву "Хэ" — что?» Зал в восторге ревет в ответ хорошо знакомое слово. «Нет! — кричит конферансье. — Нет, чтоб вы пропали! Это слово "ХАМ"! Так вот, босяки: Бетховен, "Лунная соната", и чтоб тихо мне!!!»

 

* * *

 

      У Леонида Утесова была горничная, деревенская девица, которая в силу своего воспитания очень недолюбливала слово «яйца». Оно, как ей казалось, неизбежно вызывает неприличные ассоциации. Поэтому, отчитываясь за поход по магазинам, она перечисляла нараспев: «Купила хлеба две буханки, картошки пять кило, капусты вилок, две курочки...» Потом густо заливалась краской и, отвернувшись, добавляла: «И два десятка ИХ!»

 

* * *

 

      Борис Брунов рассказывал мне утесовскую байку о его женитьбе на артистке оперетты Елене Осиповне Ленской. Для этого рассказа Утесову была необходима коробка спичек. Он открывал коробок, вынимал одну спичку и говорил: «Смотри сюда! На нашей свадьбе были: моя сестра, — тут он клал спичку налево от себя, — и сестра Леночки». С этими словами он вынимал другую спичку и клал ее направо. «Мой брат, — еще спичка налево, — и брат Леночки». Спичка относилась направо. «Племянница моя, — спичка налево, — племянница Леночки». (Спичка направо.) «Мой дядя, — спичка налево, — дядя Леночки». (Спичка направо.) «Моя тетя, — спичка налево, — и до едреной матери Леночкиной родни!!!» При последних словах Утесов в сердцах вытряхивал в правую кучку всё содержимое коробка.

 

* * *

 

      Году в 47-м джаз-оркестр Утесова приехал на гастроли в Биробиджан. В первый же день местный администратор отозвал Утесова в сторонку и под диким секретом сообщил, что завтра в кинозале обкома КПСС будут показывать американский фильм «Смерть Риббентропа». Попасть невозможно, но — «ради вас, Леонид Осич!» — он сможет провести пять человек! Надо понимать, какой удачей в те годы было попасть на такой фильм! Утесов не устоял: перенес концерт (!) и с диким скандалом отобрал четверых из коллектива. В назначенный час на цыпочках счастливцы прошли на балкон партийного кинозала. Уже через три минуты после начала фильма администратор кубарем катился по лестнице вниз и со скоростью пули удирал от разъяренных утесовцев. Бедняга перепутал название: во-первых, не «Смерть...», а «Жизнь...», во-вторых, не «...Риббентропа», а «...РЕМБРАНДТА»!

 

* * *

 

      На гастролях в Одессе к Утесову подошел пожилой еврей. «Леонид Осич, дорогой наш! Как мы вас любим, как вся Одесса с вас гордится! Хоть вы теперь в Москве, мы всё про вас знаем, за всеми успехами следим! А какой у вас замечательный сынок — красивый, талантливый, просто чудо, весь в отца!» «Но у меня нет сына, — объясняет Утесов, — у меня только дочь, Эдит!..» «Ха, — воздел руки поклонник, — он мне будет рассказывать!»

 

* * *

 

      Неистощимый на выдумки, Утесов особенно гордился одной репризой. Посреди концерта в кулисе раздавался телефонный звонок, и на сцену протягивалась рука с трубкой: «Леонид Осич, это вас!»
      Утесов брал трубку: «Алло... Да... Этот — хороший! Этот — плохой! Хороший... хороший... Плохой... Хороший! Этот плохой! Этот хороший!» Вернув трубку за кулисы, он пояснял зрителям: «Это жена звонила... С рынка... У нее плохое зрение, и я помогаю ей выбирать помидоры!»

 

* * *

 

      На расширенном заседании коллегии Минкультуры СССР министр Демичев распекал деятелей культуры за отсутствие идеологической цельности. В подтверждение он привел какую-то ленинскую цитату, и тут из зала раздался голос Утесова: «Неверно цитируете, Петр Нилыч! У Ленина вот как!..» И — подлинную цитату, как из пушки!
      Демичев тут же объявил перерыв. Референты понеслись проверять, и через полчаса Демичев торжественно возгласил: «Дорогой Леонид Осипыч, спасибо вам: вы меня поправили абсолютно верно! Обращаю внимание всех присутствующих: вот так настоящий советский артист должен знать произведения великого Ленина!» На что Утесов, скромно отмахнувшись, ответил: «Ай, что вы говорите! Просто на днях мне Мотя Грин принес номер к Седьмому ноября, так там эта хохма была!»

 

* * *

 

      В истории советской эстрады было много хороших конферансье, но три фамилии торчат над прочими: Алексеев, Менделевич и Гаркави. Михаил Наумович Гаркави был необыкновенно толст. Он прожил на свете почти семьдесят лет, жена его была лет на двадцать моложе. Рассказывают, как-то на концерте она забежала к нему в гримуборную и радостно сообщила: «Мишенька, сейчас была в гостях, сказали, что мне больше тридцати пяти лет ни за что не дашь!» Гаркави тут же ответил: «Деточка, а пока тебя не было, тут зашел ко мне какой-то мужик и спрашивает: «Мальчик, взрослые есть кто?»

 

* * *

 

      Алексеев как-то представлял публике артиста Театра Сатиры Владимира Хенкина — замечательного, остроумнейшего мастера, любимца Москвы. Реприза, с которой он вышел, получилась такой: «А сейчас, дорогие зрители, перед вами выступит артист Владимир Хренкин... ой, простите, Херкин... ой, простите... ну, вы же меня поняли!» Хенкин выбежал на сцену, как всегда сияя улыбкой, и сообщил залу: «Дорогие друзья, моя фамилия не Херкин и не Хренкин, а Хенкин! Товарищ конфедераст ошибся!»

 

* * *

 

      Борис Врунов рассказывал, как однажды он конферировал вместе с Михаилом Гаркави. В программе вечера было и выступление литературного секретаря Николая Островского. Гаркави представил его публике и ушел в буфет. Тот говорил минут двадцать: «Павка Корчагин, Павка Корчагин...» Затем Гаркави вышел на сцену и произнес: «Дорогие друзья, как много мы с вами узнали сегодня об Олеге Кошевом!..» Брунов выбежал на помощь: «Михал Наумович, речь шла о Павке Корчагине...» «Что ж такого, — нисколько не смутился Гаркави, — у Корчагина и Олега Кошевого очень много общего: они оба умерли!»

 

* * *

 

      Мария Миронова говорила про Гаркави: «Миша такой врун, что если он говорит "здрасьте!", это надо еще десять раз проверить!»

 

* * *

 

      Московские артисты на гастролях в Тбилиси. Концерты ведет все тот же Михаил Гаркави. Как водится, гостей ведут в серные бани — это одно из главных тбилисских угощений. По дороге те, кто уже бывал, рассказывают новичкам о банщиках-чудодеях, которые своим искусством просто возвращают десять лет жизни! Гаркави особенно волновался в предчувствии новых впечатлений. Быстрее всех разделся и побежал в зал. Увидев его, громадного, высоченного, необъятно пузатого, маленький жилистый банщик категорически сказал: «Эта мить нелзя!»

 

* * *

 

      В 60-е годы Гаркави ведет концерт на стадионе. После блистательного выступления Лидии Руслановой на поле вышла русская женщина и подарила любимой певице пуховую шаль. Гаркави с присущим ему темпераментом кричит в микрофон речь о том, что вот это и есть истинная любовь русского народа. Следующей на помост выходит Эльмира Уразбаева. Только спела — на поле бежит узбек и дарит ей часы. Гаркави, конечно, сопровождает подарок спичем о любви узбеков к своей певице. Затем он объявляет выход Иосифа Кобзона и, чуть отвернувшись от микрофона, предупреждает его: «Ося, будь готов: сейчас евреи понесут мебель!»

 

* * *

 

      На одном из расширенных худсоветов Фурцева вдруг резко обрушилась на казачьи ансамбли. «Зачем нам столько хоров этих? — бушевала она. — Ансамбль кубанских казаков, донских казаков, терских, сибирских!.. Надо объединить их всех, сделать один большой казачий коллектив, и дело с концом!» Знаменитый конферансье Смирнов-Сокольский тут же заметил: «Не выйдет, Екатерина Алексеевна. До вас это уже пытался сделать Деникин!»

 

* * *

 

      Смирнов-Сокольский конферировал концерт в Колонном зале. Подходит он к Руслановой и спрашивает, что она будет петь. «Когда я на почте служил ямщиком», — басит та в ответ. Смирнов-Сокольский тут же ей дружески советует: «Лидия Андреевна, ну зачем вам мужские песни петь? Бросьте вы это!..» Великая Русланова таких разговоров не любила и высказалась в том смысле, что всякий объявляла будет тут ей еще советы давать — иди на сцену и делай свое дело, как велено! «Хорошо», — сказал Смирнов-Сокольский, вышел на сцену и громогласно провозгласил: «А сейчас! Лидия Андреевна Русланова! Споет нам о том! Как еще до Великой Октябрьской Социалистической революции! Она ЛИЧНО! Служила на почте ЯМЩИКОМ!!!»

 

* * *

 

      Когда-то на эстраде была очень популярна пара Наталья и Олег Кирюшкины. Люди постарше и сегодня помнят их пантомиму «Девочка с шариком». Они получили звания «Заслуженных артистов». На банкете по этому случаю конферансье Сережа Дитятев встал и сказал речь о том, что слова словами, но хорошо бы помочь молодой паре материально. «Вот я беру ведерко из-под шампанского, — провозгласил он, — и кладу туда пятьдесят рублей в пользу молодой актерской семьи! Положите и вы, кто сколько захочет!» Конечно, никому не захотелось казаться беднее Дитятева, так что меньше полтинника не клали. Обойдя весь стол, Сережа подошел к Кирюшкиным и вручил им полное ведерко денег со словами: «Ребятки, я у вас в прошлом году на гастролях одолжил пятьдесят рублей — вот отдаю с процентами!»

 

* * *

 

      Советские эстрадники никогда не были избалованы хорошей аппаратурой. Только в последние годы кое-кто, маленько разбогатев, приобрел себе «крутой звук», а раньше в такую дрянь приходилось петь! Часто самодельные динамики, или, как их называли, «колонки», предназначенные только для усиления звука, вдруг начинали жить собственной жизнью: ни с того, ни с сего принимали передачи радиосети. Однажды на концерте конферансье объявил: «Композитор Орлов. "Тишина". Поет Гелена Великанова!» Певица вышла к микрофонам, открыла рот, и динамик мужским басом вдруг сказал: «...Дождь, ветер слабый, до умеренного».

 

* * *

 

      Я давно дружу с семьей знаменитых иллюзионистов Циталашвили. Папа Рафаэль, мама Лена и дочь Тамара вместе собрали в своем жанре столько мировых золотых медалей, сколько у меня вилок в кухонном столе. Один из их фокусов выглядит так. Лена бежит в зал и тащит на сцену первого попавшегося мужика. На сцене на нее набрасывается Рафаэль и мгновенно связывает ей руки за спиной толстенной веревкой да еще обматывает раз десять вокруг локтей. Затем ставит Ленку с мужиком нос к носу и накрывает их огромным непрозрачным сачком. «Раз-два-три-четыре-пять!» — сачок слетает, весь зал единым духом: «А-ах!!!» — и бешеные аплодисменты. Мужик стоит в рубашке, пиджак его на Лене, веревка намотана поверх пиджака, и руки связаны, как были! Фа-ан-тастика!
      Однажды на чрезвычайно престижном концерте в зале «Россия» мужик никак не хотел вылезать на сцену — упирался изо всех сил. Лена ему орала в ухо: «Не сопротивляйтесь — смешно будет!» Музыка гремит, народ хохочет, мужик ни в какую, но с Ленкой тоже шутки плохи: вытолкала! Когда же Рафаэль сорвал с них сачок, зал... то ли взвыл, то ли застонал — не знаю, как определить этот звук! Огромный амбал стоял в рубашке, весь перекрещенный портупеями, и у каждой подмышки — ПО ОГРОМНОЙ КОБУРЕ! Он оказался телохранителем Наины Ельциной, сидевшей тут же в первом ряду!

 

* * *

 

      Конкурс самодеятельного творчества в Доме культуры медиков. Ведущий объявляет: «"Знаете, каким он парнем был!" Поет врач-реаниматор! Иван ЗАРУБИН!»

 

* * *

 

      Никита Богословский в молодые годы славился по Москве своими розыгрышами, остроумными и весьма злыми. Как-то работали они в провинции с композитором Сигизмундом Кацем так называемую «вертушку». А это вот что такое: берутся в городе два Дворца культуры, в одном первое отделение работает Богословский, в другом Кац, в антракте их на машинах перебрасывают навстречу друг другу, второе отделение работают «наоборот». Простая схема, позволявшая за один вечер заработать каждому за два концерта! Так вот, однажды Богословский, за время совместных гастролей хорошо выучивший программу товарища, вышел на сцену и провозгласил: «Здравствуйте, дорогие друзья! Я — композитор Сигизмунд Кац! Вы знаете мои песни: "Сирень цветет", "Шумел сурово Брянский лес"..» Словом, всё спел, всё сыграл, все кацевы шутки и репризы произнес. Вовремя закончил, получил аплодисменты и уехал во второй Дворец, где спокойненько начал свой концерт. Здесь же после антракта на сцену вышел ничего не подозревающий Кац, сел за рояль и привычно начал: «Здравствуйте, дорогие друзья! Я — композитор Сигизмунд Кац! Вы знаете мои песни: "Сирень цветет", "Шумел сурово Брянский лес"...» Реакцию зала я предоставляю домыслить тебе, мой читатель...

 

* * *

 

      Никита Богословский, как известно, прожил юность в Ленинграде. Однажды лет в двенадцать он залез зачем-то в телефонный справочник и увидел: «АНГЕЛОВ Ангел Ангелович!». Это сочетание показалось ему поводом для шутки: он набрал номер и вежливо попросил: «Чёрта Чёртовича можно?» Его обругали, он бросил трубку, но после этого еще пару раз проделывал этот номер — для друзей и гостей...
      Прошло больше пятидесяти лет, и однажды, оказавшись в Питере, Богословский что-то искал в телефонной книге, и вдруг — как привет из детства: «АНГЕЛОВ Ангел Ангелович»! Надо знать Богословского: конечно же, он набрал номер и вежливо попросил: «Чёрта Чёртовича можно?» И старческий голос сказал в трубке: «ТЫ ЕЩЕ ЖИВ, СВОЛОЧЬ?!!»

 

* * *

 

      Никита Богословский и Сигизмунд Кац однажды в Грузии попали в старинный ресторанчик, стены которого были увешаны портретами великих людей, бывавших здесь когда-либо. Под каждым портретом стоял столик, и хозяин, огромный пузатый грузин, негромко командовал официантам: «Один шашлык к Толстому... два "Кинзмараули" к Пушкину...» Узнав, что его гости — композиторы, да еще такие знаменитые, он радостно вскинул руки: «Дарагые маи, пасматрыте туда: вот для вас столик пад партрэтом Чайковского! Эта для нас святое место: он здесь сам сыдэл, мой дэдушка его кормил! Ми за этот столик никого нэ сажаем, ныкого! Вас посадим — как самых дарагих гастей!» Посмотрев в сторону Чайковского, гости увидели за столом такого же, как хозяин, большущего грузина, уплетавшего за обе щеки табака и запивавшего кахетинским. «Как же — никого не сажаете, — спрашивают хозяина, — а этот почему?..» Хозяин интимно склонился к композиторам и чисто по-кавказски объяснил: «Очень прасыл!..»

 

* * *

 

      Юрий Никулин рассказывал мне, как во время зарубежной поездки артистам устроили автобусную экскурсию, и гид вдруг сказал в микрофон: «А сейчас будьте внимательны: мы подъезжаем к месту, где все бросили пить и курить!» Автобус повернул за поворот, и все увидели большую надпись: «Городское кладбище».

 

* * *

 

      Эту байку поведал мне ее непосредственный свидетель — несравненный Александр Ширвиндт. Где-то в конце 60-х крупной красноярской шахте вручали орден Ленина и какое-то Переходящее знамя. Шахтеры люди богатые — выписали по такому случаю актерскую бригаду из Москвы. Не мелочились: послали специальный самолет в столицу, чтобы артистов подвезти прямо к началу, чтобы всё без задержки — вручение, концерт, банкет на полную катушку, затем артистам по сто рублей каждому (бешенные бабки были!) и спецрейсом тут же домой!
      Однако погода подвела, самолет всё же задержался немного, и прямой порядок был нарушен: после вручения сразу засели за столы. Уже и разгулялись было, да тут клич прошел: «Артистов привезли! Все на концерт давай!» А шахтерам что — не в гостях же, сами себе хозяева: что не допили, после концерта доберем! И прямо от столов повалили в зал. За пять минут битком набилось!
      Концерт вел замечательный конферансье Олег Милявский. «Приезжайте к нам в Москву, — доверительно бурчал он в микрофон, — вы увидите прекрасные арбатские улочки и фонтаны ВДНХ, знаменитый Университет на Ленинских горах...» Вдруг посреди зала встает явно перебравший мужик и орет: «Эй! Расскажи про аборт!» «Га-га-га! — заржал зал, — во дает!»
      Милявский переждал гогот и продолжил: «...Знаменитый Университет на Ленинских горах, проедете по Садовому кольцу...» Всё тот же мужик из зала орет: «Про аборт! Расскажи про аборт!» Зал просто валится от хохота. Милявский: «...Проедете по Садовому кольцу, пройдете по прекрасным московским бульварам». Мужик: «Что, не знаешь про аборт?!» Милявский: «Дорогие друзья, товарищ просит рассказать про аборт... Конечно, я знаю про аборт. И вы знаете про аборт, и все знают про аборт... Очень жаль, что про аборт не знал только один человек...» И Милявский, ткнув обличающим перстом в сторону крикуна, сурово закончил: «Его мама!»
      Зал не то, чтобы захохотал, а взвыл! Мужик, в один момент потерявший успех у публики да еще оскорбленный в лучших чувствах, с криком: «Убью!» полез на сцену бить Милявского. Ну, тут его, конечно, схватили, потащили к выходу...
      Милявский, указывая вслед, произнес: «Дорогие друзья, если кто еще будет интересоваться: вот это называется "выкидыш"!» Концерт, говорят, прошел с невероятным успехом.

 

* * *

 

      Эстрадные куплетисты Вашуков и Бандурин однажды решили, что хватит работать «номером», и сделали себе афишу сольного концерта. Плакат волею художника получился такой: большущими буквами фамилии концертантов, а в правом уголке — они сами, маленькие такие, с гитарой и гармошечкой-концертино. Эти плакаты они заслали в один небольшой городок, в назначенный день сели на поезд и поехали.
      Приезжают — их никто не встречает. Отправились на поиски и у здания местной филармонии обнаружили администратора, с которым договаривались о гастролях — он спал на лавке возле рассадника культуры. «Лажа, ребята, — сказал он, — никого народу нет. А всё афиши ваши: у нас в городе сроду на лилипутов не ходили!»

 

* * *

 

      Конферансье Феликс Дадаев был Дадаевым только «по матери». По отцу он был Рисман и долгое время носил эту фамилию. Однако фамилии с окончанием на «ман» приносили одни неприятности, и однажды, намучившись, Феликс твердо сказал: «Моя фамилия теперь — Дадаев. Запомните все: нет такого артиста: Рисман! Есть артист Феликс Дадаев!»
      На первых же гастролях, только приехав в город, он побежал смотреть афиши. Со всех стендов и тумб большие красные буквы сообщали: «Конферансье — Феликс ДадаеР!»

 

* * *

 

      Говорят, что даже могучего Кобзона доставали: смени, мол, фамилию, легче жить будет! И он однажды, совсем еще молодым человеком, дрогнул. Тогда еще не было Кобзона, а был дуэт: «Кобзон и Кохно». На одном из концертов Иосиф сказал конферировавшему Олегу Милявскому: «Я придумал себе псевдоним: Иосиф Златов. Так и надо объявить: «Иосиф Златов и Виктор Кохно!». «Хорошо, хорошо, — сказал Милявский, вышел на сцену и объявил: «А сейчас на сцене — молодые артисты! Поет дуэт — Виктор Златов... и Иосиф Кобзон!» Больше фамилия «Кобзон» не менялась никогда. И слава Богу!

 

* * *

 

      В «застойные» годы большая бригада Росконцерта едет на БАМ. Директор программы Ира Петухова задает «звездам» традиционный вопрос о дополнительных условиях. Лев Лещенко такое условие выставляет: «Смотри, — говорит, — Ира, чтобы в отеле туалет был в помещении!» Ира связалась с Тындой и строго-настрого наказала проследить, чтобы был в помещении.
      Прилетели в Тынду, поселились в одноэтажный барак, гордо называемый в поселке «гостиницей». Лева, побродив по коридору, задает Петуховой резонный вопрос: «Где?..» Ира бежит к местному администратору, и та указывает ей на хилый сортирик в ста метрах от барака. «Убью!» — кричит Петухова. — Ты мне сто раз обещала, что будет в помещении!» «Глаза-то разуйте! — та в праведном негодовании тыкает в сторону домушки у забора. — Обещала в помещении — он и есть В ПОМЕЩЕНИИ!!!»

 

* * *

 

      Был такой певец во времена советской эстрады — Кола Бельды. Помните, все пел: «Увезу тебя я в тундру...» и «Чукча в чуме ждет рассвета!»? Внешностью и правда обладал совершенно чукотской! Как он сам рассказывал, его русская жена вставала рано, а он просыпал всё на свете. Он ей как-то попенял: встала, мол, сама, а со мной ни слова ни скажешь! И она смущенно ответила: «Коль, мы недавно живем, я еще к тебе не привыкла: никак не могу понять, спишь ты или это... уже глаза открыл!»

 

* * *

 

      Кола Бельды немного заикался в разговоре. Близкие рассказывали, что ему иногда звонил композитор Модест Табачников, имеющий тот же речевой дефект, и приглашал: «Коля, приход-ди, Сер-г-гей Михалков тоже п-пойдет... П-посидим, поз-за-а-икаемся!..»

 

* * *

 

      Эту историю я услышал от актрисы Тамары Кушелевской, проработавшей много лет с Аркадием Райкиным.
      60-е годы. Театр Райкина в Англии — компания «Би-би-си» пригласила сниматься на телевидении. Часть миниатюр артисты вызубрили по-английски, в другие вмешивается переводчик, остроумно введенный Райкиным в ткань спектакля. График работы очень плотный, в середине дня один перерыв на обед. Обедать, по единогласному решению, все ездили в гостиницу: там каждый в своем номере кое-что клевал по мелочи, экономя каждую копеечку.
      Вдруг однажды импресарио торжественно объявляет: «Сегодня, господа, вы не поедете в гостиницу, сегодня вы будете обедать здесь на "Би-би-си", в нашем ресторане!» Лица актеров вытягиваются, возникает мертвая пауза. Каждый стискивает в кармане потной ладошкой мизерные суточные, выданные на поездку Советской страной, понимая, что только на один обед их и хватит. Увидев окаменевшие физиономии, менеджеры заволновались: «Не беспокойтесь, господа: это лучший ресторан, прекрасная кухня, здесь обедают все звезды нашего искусства!» После этого состояние труппы приблизилось к обморочному, и все взоры обратились к мэтру. «Черт с ними, с деньгами, — прошипел Райкин, — позориться не будем! Заказывать всё самое лучшее и дорогое! Вперед!» Все ринулись за столы. И только артист В. вдруг закричал, заскандалил: «Какого дьявола! Это личное дело каждого! Мне надо жене купить, дочери купить — чего я буду валюту тратить!» «Дурак, — ему говорят, — Райкин сказал "вперед!", значит "вперед!"» «Плевать! — стоял насмерть артист В. — надоело стадом быть! Никакой Райкин меня не заставит есть, если я не хочу!» Сел отдельно от всех и громко сказал официанту: «Уан ти! Один стакан чаю! И без сахара!» И еще пальцами показал для верности: сахару, мол, сыпать — не надо!..
      Понесли еду. Но какую! Труппа пировала. Ясно было, что денег всё равно не спасти, поэтому гуляли от пуза, как артисты умеют! Заморские вина рекой лились! При каждом новом блюде труппа громко обсуждала предполагаемые ощущения артиста В. с его чаем и жадностью. Обед закончился, принесли счет. Райкин взглянул, посчитал в уме, облегченно вздохнул: «Хватит!» — и сказал, сколько на каждого. Все полезли за деньгами, и тут вскочил импресарио. «Ноу, ноу, — заулыбался он и покачал пальцем, — импосибл: всё за счет фирмы!» Грянуло русское «Ура!». На артиста В., больше всех в труппе любившего выпить и пожрать, было жалко смотреть.

 

* * *

 

      Я учился в Щукинском училище одновременно с Костей Райкиным, позднее познакомился и подружился с обаятельнейшей Катей, но никогда не был знаком с их великим отцом. И вот однажды это вдруг случилось. К тому времени Райкин, измученный инфарктами и инсультами, уже еле ходил. Его жена Руфь Рома лежала при смерти — ей оставалось жить несколько месяцев. Но, выходя на сцену, артист чудесным образом преображался: выпрямлялась спина, загорались глаза и... на полную катушку, при битком набитом зале, с еще большим успехом, чем в молодости!
      На одном из таких спектаклей я не выдержал и понесся за кулисы. Райкина вели со сцены под руки. Где-то там еще бушевал зал, но он уже потух, лицо совершенно побелело... Меня ему представили: вот Боря Львович, актер, режиссер... Я начал сбивчиво выражать восторг, он же, не слушая, повторил, еле шевеля синими губами: «...Актер... режиссер... да». И вдруг так отчетливо спросил: «А женаты?» Да, говорю, женат. «А давно?» Да лет пятнадцать уже, говорю. «Всё на одной?» Да, Аркадий Исакович, всё на одной. «Да, да, — покачал головой Райкин, — вот и я всю жизнь на одной. — Знаете что? — вдруг сказал он, как будто только меня и ждал, чтоб это сообщить, — знаете что? Женатому человеку плохо дома, холостому — везде!»

 

* * *

 

      Концерт в Колонном зале в 60-е годы. Очень именитый состав: Аркадий Райкин, Елена Образцова, Шульженко, замечательный чтец Антон Шварц... Молодой конферансье подходит к Райкину: «Аркадий Исакович, я так волнуюсь: как о вас сказать...? Можно, я так: "Человек, который не нуждается в представлении, король комиков, Чаплин наших дней..."» Райкин поморщился: «Ну, если вам так нравится — пожалуйста». Через пять минут конферансье снова: «А можно, я лучше назову все ваши звания?..» Райкин: «Бога ради, как вам хочется...» Перед самым выходом подбегает: «Всё: иду вас объявлять! Я придумал! Я ничего не буду говорить! Сделаю большую паузу, ...а потом громко скажу: Аркадий! Райкин!!». Райкин не возражал. Конферансье кинулся на сцену, подержал заготовленную паузу, набрал полную грудь воздуха и рявкнул: «АНТОН ШВАРЦ!!»

 

* * *

 

      Три ленинградских сатирика объединились под псевдонимом «Настроевы» (в смысле — «нас трое»), и под этой фамилией поставляли репертуар великому Райкину. Как-то во время обсуждения очередной порции новых монологов вдруг замигала настольная лампа. Один из писателей тут же вскочил: «Аркадий Исакович, я починю! У вас в доме найдется паяльник?» «Кецелэ майнэ (это по-еврейски «кошечка моя»), — грустно сказал Райкин. — Кецелэ майнэ, если бы у меня в доме был паяльник, разве я стал бы заниматься всей этой ерундой!»

 

* * *

 

      Матвей Грин еще в предвоенной Москве был известен, уважаем и любим. Журналист, фельетонист, писавший для всех мастеров эстрады от Аркадия Райкина до сегодняшних молодых, он просидел в сталинских лагерях четырнадцать (!) лет своей жизни. Борис Брунов всегда говорил: «Если на гастролях к нам на улице кидается человек, значит, либо со мной на флоте воевал, либо с Матвеем сидел!» Спасли Грина от верной смерти, по его словам, две вещи: работа в лагерном театре и природные, ничем не истребимые оптимизм и чувство юмора.
      Однажды «театр за колючей проволокой», которым руководил Грин, пригнали выступать в очередную зону и на ночь разместили в женском бараке. Страшно хотелось есть, и Грин попросил коменданта барака отвести его к титану, чтоб хоть кипятку попить. Та не отказала, повела его к нагревателю, у которого всю ночь дежурили две женщины. Дали они Грину кипяточку, и он отправился обратно на нары. По дороге комендантша, тоже из зеков, оглянулась и нашептала Грину: «Зря вы ушли, не поговорив с этими тетками. Вам как писателю очень бы интересно было...» «А что за тетки такие?!» — спросил Грин. «Да уж такие... Одна жена Буденного, другая — жена Колчака!»

 

* * *

 

      Известный эстрадный администратор Эдуард Смольный всегда был любим артистами за то, что давал заработать приличные деньги. Особенно в «застойную эпоху», когда драконовские законы «держали и не пущали». Ну, а Смольный крутился, как мог: и себя не обижал, и другим давал жить. Органы, конечно, висели у него на хвосте, дергали постоянно. Как-то по поводу очередной гастрольной поездки его помощника Колю допрашивали в ОБХСС и тот, преданный Эдику человек, сказал им: «Эдуард Михайлович — это Ленин сегодня!» Подумал и добавил: «В смысле честности».

 

* * *

 

      Смольный однажды позвонил известному писателю-сатирику Ефиму Смолину: «Давай, старик, поедем в Крым на гастроли! Жену возьмешь, классный номер в отеле сделаю, солнце, море! Денег, правда, больших не обещаю, но Крым в июле — представь, старик!» Уговорил. Первый город — Евпатория. Номер в гостинице без удобств, вода раз в день и то до третьего этажа не доходит... Жена сатирика высказывает ему всё, что о нем думает, и тот бежит к Смольному с претензиями. Смольный: «Извини, старичок, филармония местная налажала, ничего теперь сделать не могу! Потерпи, Фимочка, у меня Доронина в таком же номере живет!» Тут Смолин, конечно, сдал назад: раз уж сама Доронина... Только робко спросил: «А разве Доронина с нами приехала? Что-то я ее...» «Да-да, — убегая, прокричал Смольный, — вечером увидишь!»
      На вечернем концерте Смольный (сам конферировал!) объявил: «А сейчас перенесемся в мир иллюзий! Выступает артистка цирка Нина Доронина!»

 

* * *

 

      Одно время Смольный проводил в Москве и других городах гигантские «Юморины» с участием всех главных персон этого жанра. Площадки брал самые огромные, но и народу бывало битком. Для «оживляжа» Смольный придумал «смехомер»: большое светящееся табло, на котором загорались цифры в зависимости от силы аплодисментов. Чем больше число, тем, значит, и успех мощней. На самом деле — и это было всем известно — в радиорубке сидел верный человек Смольного — Коля, выставлявший с помощью простого выключателя рейтинг каждого артиста. Какие у него были критерии — не знал никто.
      На одном из концертов Александр Левенбук и артист Ленинградского БДТ Татосов сговорились и устроили Смольному скандал. Левенбук утверждал, что прошел лучше Татосова, а очков на табло получил гораздо меньше. «Ничего не знаю, — не моргнув глазом, заявил Смольный, — так машина показала! Компьютер, старик, автоматика — ничего не попишешь!»

 

* * *

 

      Одно время мне часто приходилось работать в концертах вместе с замечательным фокусником Арутюном Акопяном. Как-то нас везли в машине по домам. Он наговорил мне хороших слов по поводу моей эстрадной деятельности, а потом спросил своим специфическим армянским говорком: «Вы, Барис дарагой, ведь ни работаити в Москонцерти?» Нет, говорю, я человек театральный. «Ну да, ну да, — покивал он, — конечна. Ви знаити, в этам Москонцерти все так плохо одеты — просто не с кем пагаварить!»

 

* * *

 

      На каком-то банкете знаменитый поэт-песенник Игорь Шаферан оказался рядом с генералом пограничных войск. Сначала всё было вроде ничего — выпивали рюмку за рюмкой, но потом генерал стал доставать Шаферана. «Вы, — говорит, — такой известный поэт, а почему для пограничных войск ничего не пишете?» Игорь пытался отшутиться, но генерал раскипятился не на шутку: «Мы стоим, понимаешь, охраняем, понимаешь, а вы тут сидите и не можете про нас песенку слепить!» «Ну, хорошо, — сказал Шаферан, — давайте прямо сейчас... Записывайте начало. "Я границу, как зеницу, стерегу — отлучиться помочиться не могу!.."»
      Продолжать не потребовалось — генерал вскочил, опрокинув с грохотом стул, и отвалил немедленно.

 

* * *

 

      Автор этого сборника одно время работал в Московском театре юмора «ПЛЮС» — «Профессиональные Любители Юмора и Сатиры». (Правда, художественный руководитель театра Аркадий Арканов расшифровывал эту аббревиатуру так: «Подайте Лучшим Юмористам Страны!».) Однажды вместе со всей страной мы стали свидетелями замечательного заявления одной участницы советско-американского телемоста «Москва-Сиэтл». Эта дама на вопрос о роли секса в жизни советских людей уверенно ответила: «В Советском Союзе секса нет!!»
      Весь мир по обе стороны экватора упал со смеху. Театр «ПЛЮС» решил немедленно отреагировать и создать эстрадный спектакль «Секс по-советски». Название и идею «вбросил», как шайбу в зону, писатель Лион Измайлов. Вбросил, а «добивать» оказалось трудным делом: все мы были люди, сильно битые цензурой, и «внутренний редактор» привычно не пропускал шутки на запретную тему. Давились-тужились, пока Арканов со свойственной ему лапидарностью не изрек: «Значит, так. Меньжеваться нечего. Надо начать с того, что самая сексуальная песня — это партийный гимн "Интернационал"». Мы вежливо похихикали. «Что, не поняли, придурки?» — спросил невозмутимый Арканов. Признались: не поняли. «Объясняю, — классик затянулся неизменным «Мальборо», — начинается со слова "вставай!". Дальше идет пессимистический поворот: "никто не даст нам...". Конец оптимистический: "своею собственной рукой!"».
      Пока хохотали, Измайлов уже кричал: «Новости науки! За годы перестройки советские ученые, идя навстречу пожеланиям трудящихся, из известного зверька выхухоли вывели два новых подвида: "нахухоль" и "похухоль"!..» Словом, покатилось дело...

 

* * *

 

      Всякий, кто попадал в Одессу в последние годы, с грустью убеждался, что от былой Одессы остаются лишь воспоминания. Основная масса одесситов, составлявших ее неповторимый менталитет, живет теперь на Брайтон-Бич, а прочие в Тель-Авиве... Но все-таки существует еще некая одесская интонация, способность жителей этого легендарного города особым, удивительным образом формулировать мысль и строить фразу.
      На «Юморине» Леонид Якубович и Ефим Смолин жили в гостинице «Лондонская», а мы в «Красной». Как-то утром Аркадий Арканов спросил у горничной, уехал ли Якубович. «Дядя Миша, — закричала та швейцару, — что, "рекламная пауза" съехала уже?» Съехала, тот отвечает. «А где второй, Смолин?» — спрашивает Арканов. «А-а, оно себе уже переселяется в "Красную"!»

 

* * *

 

      В гостинице «Красная» подходим к лифту, нажимаем кнопку, подбегает швейцар «Господа, лифт не работает!» И тут же спрашивает: «Вам на какой этаж?» На третий, отвечаем. «На третий не работает!» Фима Смолин спрашивает ехидно: «А на четвертый?» «На четвертый?» — швейцар морщит лоб, несколько секунд усиленно думает, потом уверенно отвечает: «Тоже не работает!»

 

* * *

 

      На одной из «Юморин» посреди улицы выгородили площадку «Тетя Соня в Свободной зоне!». Хозяйкой на ней, естественно, была Клара Новикова, создательница образа старой одесской еврейки Тети Сони. Прочие участники «Юморины» приезжали к ней в гости, забирались на помост, выступали и укатывали дальше. Дело шло к концу, как вдруг к площадке подлетает машина, и на помост выскакивает популярнейший ведущий телевизионного «Поля чудес» Леонид Якубович. Толпа взревела радостными воплями, и на помост вылезла толстая и пьяная тетка, заоравшая в микрофон: «Леня, я тебя люблю, дай мне автограф на жопе!» «С восторгом, мадам!» — поддержал ее Якубович. Тетка в ту же секунду задрала подол, приспустила трусы и подставила задницу. «Фломастер мне!!» — завопил Якубович, ему тут же бросили откуда-то фломастер, и он маханул автограф. Потом одним движением развернул тетку к публике, и толпа увидела яркий росчерк на всю ширину теткиной попы: «ПОЛЕ ЧУДЕС!» (Ефим Смолин позже сокрушался, что у тетки не хватило ума «докрутить» репризу: надо было громко пукнуть и крикнуть: «Рекламная пауза!».)

 

* * *

 

      Моя приятельница, хозяйка солидного фармацевтического предприятия, попросила меня отрежиссировать 5-ти летие фирмы. Сидим, обсуждаем. Вдруг в комнату переговоров врывается заполошная дама: «Оксана Владимировна, я зав. аптекой, мне подпись вашу срочно надо — у нас импортные презервативы кончились, так чтоб отпустили по-быстрому!» Хозяйка достала авторучку: «Ну, какие вам? У нас тут есть с апельсиновым запахом, с шоколадным, с клубничным...» Заполошная махнула рукой: «Оксаночка Николавна — на ваш вкус!»
      Мы так и грохнули. Это, видимо, навело зав. аптекой на новую мысль, и она заверещала: «Ой, нет, Оксаночка, апельсиновые не надо — я и забыла совсем: у меня на всё цитрусовое аллергия!»

 

* * *

 

      Юра Визбор, один из корифеев и столпов того, что сегодня называется авторской песней, прожил на Земле всего полвека. Но за эти годы умудрился сделать столько, что другому и за пять жизней не успеть. Педагог, журналист и писатель, драматург, режиссер и актер, турист, альпинист и горнолыжник, автор целого песенного жанра — всё, что он делал, он делал замечательно. Ну, и рассказчик был незаурядный. Свои байки он излагал очень серьезно, всем видом своим подчеркивая их подлинность. Мы, слушатели, хохотали, а он как бы даже обижался: что, мол, за смешки такие, не верите, что ли?
      Вот, он рассказывал, летели они как-то с Юрой Кукиным на вертолете над тундрой. Второй пилот время от времени открывает люк в полу и бросает вниз брикеты с сеном. Ну, там люди живут, вот для их скотины это сено и сбрасывают. Кукин не сообразил и спрашивает: «Что это он делает?» А Визбор ему так серьезно: «Знаешь, старик, они тут мамонта в вечной мерзлоте откопали, оказался в хорошем состоянии, оживили и гонят своим ходом в Москву. По маршруту и подкармливают». Кукин вообще наивен, как клоун, но, зная Визбора, на всякий случай не верит. «Пожалуйста, — Визбор ему, — пилота спроси». А сам успел пилота подготовить, и тот на вопрос Кукина, что это он всё время сено вниз кидает, говорит: «Знаете, мамонта откопали, в Москву гоним!..» А как в аэропорту приземлились, Визбор успел и встречавшего их человека накачать. Кукин первым же делом, конечно, к нему с вопросом насчет сена, уже, считай, удался розыгрыш, да тот, встречавший, сожалеет Визбор, не на высоте оказался. Разволновался, что ли: Кукин только начал: «Извините, не объясните ли, почему...», — а тот сходу ему и врубил: «Мамонта, значит, откопали, в Москву гоним!»

 

* * *

 

      А то еще, рассказывал Визбор, дрейфовал он с полярниками на станции «Северный полюс-6». И прилетел туда фотокорреспондент известный из московской газеты. «Что это тебя сюда занесло, вроде не любитель ты экзотики этой?» — спрашивает его Юра. «Да вот женился я в очередной раз, — кряхтит тот, — жена моложе на 26 лет, достала совсем: хочет на пол шкуру белого медведя... А где в Москве возьмешь! Вот выбил командировку сюда, винчестер захватил десятизарядный, говорят, тут заходят, так, может, подстрелю...»
      Ну, может, и заходят — раз в год. Этот всё отснял, вроде и командировка кончилась, а не улетает — всё медведя ждет. Но так всем надоел своим нытьем по поводу некомфортабельных условий на станции, что однажды Визбор с друзьями прямо напротив входа в его домик вылепили медведя из снега и натянули на него дубленку этого корреспондента белым мехом наружу. После чего вбежали в домик, где он спал, с криками: «Медведь, медведь!» Тот спросонья схватил стоящий наготове винчестер и влупил в собственную дубленку все десять зарядов! После чего улетел с первой же оказией в Москву, пригрозив, что при случае «всем покажет». Ну, что, правда или нет? Визбор категорически утверждал, что чистая правда.

 

* * *

 

      Зиновий Паперный, литературовед и писатель, один из остроумнейших людей Москвы, много и серьезно занимался творчеством Маяковского. В процессе работы он постоянно общался с Лилей Брик, которая, при всей своей неоднозначности, бесспорно, была одной из самых близких к поэту людей. Однажды, еще довольно молодым человеком, Паперный решил первым поздравить ее с днем рождения и позвонил так рано, что разбудил, чем навлек недовольство. В оправдание Паперный соорудил фразу насчет того, что он, как пенсионер в день всенародных выборов, первый спешащий к урне...». На что Лиля Юрьевна его гневно оборвала: «Не смейте сравнивать себя с пенсионером, а меня с урной!»

 

* * *

 

      Зиновий Паперный сразу после войны поехал в Молдавию по линии Общества «Знание» с лекциями о творчестве А.П. Чехова. Ездил, в основном, по небольшим населенным пунктам, где с русским языком было неважно, поэтому его сопровождал переводчик. Только стал Паперный замечать странности. Во-первых, толмач переводит как-то продолговато: два часа лекции проходит, а только до выезда Чехова из Таганрога успевают добраться. Во-вторых, аудитория неадекватно реагирует на суровую чеховскую жизнь: всё время хохот в зале. На поставленный в лоб вопрос переводчик честно ответил: «Ну, сами посудите: народ только-только от немцев освободился, столько горя принял — какой им сейчас Чехов! Я им по-молдавски анекдоты рассказываю!»

 

* * *

 

      Ираклий Андронников, как известно, был не только блистательный рассказчик, но и замечательно показывал персонажей своих баек — как говорится, «один в один». Однажды, говорят, он сильно засиделся у знаменитой балерины Ольги Лепешинской — ну, конечно, и рассказывал, и показывал... Наутро Лепешинская услышала, как одна ее соседка говорит другой: «Наша-то эта... из Большого театра... совсем уже... То хоть по одному мужику принимала, а вчера — не поверишь! — у ей мужиков шесть было, не меньше! Всю ночь я их голоса слышала!» А потом гляжу — один вышел, а боле и нет никого! Остальные, видать, в окошко выпрыгнули!..»

 

* * *

 

      В семидесятых годах при райкомах партии были созданы комиссии старых большевиков. Это был адов кошмар — особенно для выезжающих за границу. Пенсионеры, вновь ощутившие свою надобность в деле «чистки рядов», старались вовсю: сдвигали брови, многозначительно постукивали пальцами, задавали кучу вопросов и в результате выносили вердикт. После этого вердикта вожделенная поездка за рубеж для многих отодвигалась на долгий срок. Театральный критик и писатель Свободин обезоружил эту инквизицию одним разом. На суровый вопрос председателя: «А почему, собственно, вы, Александр Петрович, так рветесь за границу?» Свободин спокойно ответил: «А я и не рвусь, мне и не надо вовсе, моя бы воля — вообще бы не поехал. Начальство сильно настаивает!» Привыкшие к дисциплине ветераны понимающие покивали и отпустили с миром.

 

* * *

 

      Даже далекие от искусства и литературы люди знают, что классиком «репризы» бесспорно считается поэт Михаил Аркадьевич Светлов. Зная остроту его реплик и каламбуров, многие его современники просто записывали всё, что изрекал этот картавый, постоянно в подпитии, замечательно талантливый человек.
      Однажды Светлов с приятелем выбрались из ресторана Центрального Дома Литераторов далеко заполночь. Стоят на Герцена, поддерживая друг друга, чтоб не упасть — ловят такси. А погода мерзкая — снег, дождь, грязь!.. И все такси, как на зло, мимо, мимо... И Светлов, еле ворочая языком, удивленно посетовал: «Ста'гик, смот'ги; такая темень — как они видят, что мы ев'геи!»

 

* * *

 

      Лидия Борисовна Либединская рассказывала мне, как однажды на правлении Союза писателей разбирали за пьянку и дебош молодого поэта. Тот долго и уныло ноет в свое оправдание, что творческий человек не может не пить, его эмоции того требуют... «Достоевский пил, — перечисляет он, — Апухтин пил, Толстой пил, Бетховен пил, Моцарт пил...» Тут кому-то из «судей» надоело, и чтобы прервать это занудство, он спросил: «А что, интересно, Моцарт пил?» Михаил Светлов, до этого мирно кемаривший в углу с похмелья, тут же встрепенулся и ответил: «А что ему Сальери наливал, то он и пил!»

 

* * *

 

      Все страшные годы Светлов и Юрий Карлович Олеша ничего не писали. Они сидели в ресторане ЦДЛ и пили — круглые сутки, месяцы, годы. Видимо, поэтому их не посадили и не расстреляли: кому была охота возиться с двумя спившимися старичками — пусть себе гуляют!
      Однажды Олеша, выглянув из ресторана, обратил внимание на большое скопление молодежи в вестибюле ЦДЛ. Пришло новое время, всходила звезда Беллы Ахмадулиной, поклонники ждали ее приезда на поэтический вечер. На вопрос Олеши, что это за толпа, Светлов, говорят, ответил: «Это не толпа, ста'гик: это БЕЛЛОГВАРДЕЙЦЫ собрались!..»

 

* * *

 

      Светлов ведет поэтический вечер. Еще молодой в то время поэт Александр Аронов волнуется, глядя, как мэтр всё время прикладывается к горлышку: «Михаил Аркадич, не пейте вы, ради Бога, мне сейчас на сцену выходить! Вот представите меня, объявите как следует, тогда и напивайтесь!» Светлов: «Не волнуйся, ста'гик, тебе же лучше: сейчас еще приму — и мне твой талант вдвое покажется!»

 

* * *

 

      Михаил Светлов одно время по поручению Союза писателей был народным заседателем в суде. «Кивалы» — называют их в народе. Как-то слушалось дело об изнасиловании врачом своей пациентки. Этот гад надругался над девицей под наркозом. Суд опросил свидетелей, всё подтвердилось: да, под наркозом... Традиционное обращение судьи: имеют ли вопросы народные заседатели. Светлов вдруг оживился: да, есть вопрос! «А под каким наркозом, — заинтересовался он, — под общим или под местным?»

 

* * *

 

      Корифей отечественной юмористики Аркадий Арканов когда-то, как и все прочие люди, был молод, даже юн, и его, начинающего писателя, подающего серьезные надежды, представили Михаилу Светлову. Встреча произошла в ресторане Дома актера, куда мэтр для разнообразия переселился на день-два из ЦДЛ. «Ну что, ста'гик, — вопросил он, — пишешь?» «Пишу», — подтвердил восемнадцатилетний «старик». «А где напечатался?» — «Да нигде пока не напечатался...» «Ну-у, — разочарованно протянул Светлов, — так и я могу писать!..»

 

* * *

 

      Девичья фамилия Либединской — Толстая. Однажды она — ей было тогда девятнадцать — осмелилась подойти к Светлову и попросить его прочитать ее стихи. Глядя на милое лицо молодой поэтессы, мэтр растаял: «Неси, ста'гуха, нет возражений!» Лидия Борисовна переписала стихи в толстую тетрадь, надписала: Л. ТОЛСТАЯ» — и отнесла. Через несколько дней пошла «на разговор». Светлов открыл дверь и встретил ее возгласом: «А-а-а, ЛЬВА ТОЛСТАЯ!»

 

* * *

 

      Видя доброе к себе отношение, Либединская тоже решила сделать приятное Светлову и попросила: «Прочтите, пожалуйста, вашу "Гренаду"!» Светлов покосился на нее, как на идиотку: «"Слово о полку Игореве" тебе не надо прочитать?»

 

* * *

 

      Светлов после каждого обеда собирал кости, заворачивал в бумажку и раздавал потом собакам на улице. Благодарные дворняги с визгом кидались навстречу, стоило ему выйти из подъезда. Как-то он кинул собачке куриную кость, та понюхала, отворотила нос и ушла. «Ну и ду'га, — сказал расстроенный Светлов Либединской, — могла приобщиться к большой литературе: эту кость глодал сам Твардовский!»

 

* * *

 

      Светлов был, как в старину говорили, «пустодом». Стол, кровать, пара табуреток и старый холодильник — вот, говорят, и всё, что было в его квартире. Либединская однажды заглянула из любопытства в этот холодильник: там абсолютно ничего не было, кроме... футляра для очков. На вопрос, что там делаем очешник, Светлов даже не стал отвечать, а только закричал: «Боже мой, слава Богу, а я-то обыскался этого очешника!..»
      Однажды кто-то из почитателей подарил Светлову шкаф: привезли прямо домой, внесли и поставили. Светлов очень нервничал: «Зачем мне этот шкаф? Что я туда вешать буду? У меня один костюм, он всегда на мне, меня практически никогда не бывает дома — что же мне вешать в этот шкаф?» И в конечном итоге очень скоро сбагрил его кому-то за бесценок.

 

* * *

 

      Жена Светлова Радам была грузинка. Когда их сыну пришло время выбирать национальность, он сообщил отцу, что решил вписать в паспорт «еврей». Светлов, улыбнувшись своей грустной улыбкой, погладил сына по голове и сказал: «Успокойся, мальчик: ты никакой не еврей!» «Почему?» — вспылил сын. «А потому, что никакой настоящий еврей не откажется от возможности написать себе: "грузин"!» — ответил мудрый папа Светлов.

 

* * *

 

      Очень известен светловский звонок друзьям из больницы: «Ста'гики, п'гивезите пива — рак у меня уже есть!..» Артист Гушанский принес ему в больницу бутылку «Боржоми». Светлов потыкал пальцем в этикетку и слабеющим голосом сказал: «Вот скоро и я буду... как здесь написано...» Гушанский посмотрел на этикетку — Светлов показывал на текст: «Хранить в темном холодном месте в лежачем положении...».

 

* * *

 

      Сегодня на доме Светлова в проезде Художественного театра висит мемориальная доска: характерный светловский профиль, стандартный текст... Мало кто знает, что Светлов сам под конец своей жизни предложил два варианта надписи на этой доске. Первый: «В этом доме жил и не работал Михаил Светлов...», а второй: «Здесь жил и от этого умер...», далее по тексту.

 

* * *

 

      Любимая байка Бориса Брунова — про поэта Владимира Луговского. Известный поэт сильно запивал, что всякий раз вызывало страшные семейные скандалы. Скандалов поэт не любил, гнева супруги побаивался, поэтому прямо с порога обрушивал на нее неотразимые оправдания своего пьянства. Так однажды на крик: «Опять напился!!!» — он заявил, что не мог иначе, поскольку был правительственный банкет, и за его здоровье поднял тост сам Ворошилов. «И что из этого? — уперла руки в боки жена. — Надо было так нажираться с ворошиловского тоста?» «Да, но напротив сидел Лаврентий Палыч Берия, он тоже предложил мне выпить!» «Всё равно не вижу повода, чтобы на карачках домой приходить!» — стоит на своем несгибаемая супруга. «А потом, — собирает все силы Луговской, — сам великий Сталин сказал тост за меня, великого поэта!» «А хоть бы и Сталин!..» — не сдается жена, — всё равно нечего!..» И тогда Луговской поднял руку, останавливая крики супруги, и патетическим шепотом произнес: «А потом... вот так, как ты стоишь... напротив... встал... ЛЕНИН!»

 

* * *

 

      В пятидесятые годы два желторотых студентика медицинского института Аркадий Арканов и Александр Левенбук, однажды, скопив немного деньжат, отправились в ресторан. Причем, не куда-нибудь в дешевую кафешку, а в «Метрополь»! Сидят они в вельветовых своих курточках, зажав в кармашках по пятерке, а за соседним столом шумно гуляет богатая армянская компания. Вдруг один из них толстым пальцем в огромном перстне тыкает пальцем в сторону Левенбука: «Ты, малчик! Иди сюда!» Алик подошел. «Вот мы тут поспорили, — говорит богатей, — ты кто по национальности? Армянин?» Времена были такие, что слово это трудно было произнести вслух, но Левенбук напрягся и с каменным лицом сказал: «Я... еврей!» Возникла пауза, а затем армянин поднял палец и значительно возгласил: «Вот! Ныкто его нэ мучил, нэ питал, нэ заставлял: он сам признался!»

 

* * *

 

      Поэт Игорь Губерман очень досаждал Советской власти своими блистательно остроумными четверостишиями, и власть посадила его в тюрьму. В тюрьме Игорь не пропал, потому что был великолепный рассказчик. Длинными тюремными вечерами зэки, открыв рты, слушали его байки и за это оберегали его от всяких напастей.
      Однажды пришлось к слову, и Игорь еще с кем-то затеяли выяснять, сколько какой нации было посажено в сталинские лагеря. Не помню, откуда в камеру попала статистика, но они посчитали, что в процентном отношении к общему количеству каждой национальности в СССР больше всего сидело евреев. На что один уголовник с верхних нар очень неодобрительно заметил: «Вот гляди ж ты, какая вредная нация! Сами везде пролезут и своих протащат!!»

 

---

 

 

      Оговорки артистов во время спектакля — особо любимый предмет актерской курилки. Им несть числа — от безобидных до могущих иметь очень серьезные последствия.
      У вахтанговцев Василий Лановой произносит фразу о мертвой Клеопатре: «Мы похороним рядом их — ее с Антонием!» Вместо этого он провозгласил однажды: «Мы похороних... рядох... им... с ее... с Антонием!»

 

* * *

 

      В спектакле Театра на Таганке «Товарищ, верь!» по письмам Пушкина на сцене стоял возок с множеством окошек и дверей, из которых появлялись актеры, игравшие Пушкина в разных ипостасях — «Пушкиных» в спектакле было аж четыре. Вот один из них, Рамзес Джабраилов, открывает свое окошечко и вместо фразы: «На крыльях вымысла носимый ум улетал за край земли!» — произносит: «На крыльях вынесла... мосиный... ун уметал... закрал, ... ЗАКРЫЛ!» И действительно с досадой захлопнул окошечко. Действие остановилось: на глазах зрителя возок долго трясся от хохота сидящих внутри остальных «Пушкиных», а потом все дверцы открылись, и «Пушкины» бросились врассыпную за кулисы — дохохатывать!

 

* * *

 

      Олег Ефремов, игравший императора Николая Первого, вместо: «Я в ответе за всё и за всех!» — заявил: «Я в ответе за всё... и за свет!» На что игравший рядом Евстигнеев не преминул откликнуться: «Тогда уж и за газ, ваше величество!»

 

* * *

 

      Вахтанговцы играли пьесу «В начале века». Одна из сцен заканчивается таким диалогом: «Господа, поручик Уточкин приземлился!» — «Сейчас эта новость всколыхнет города Бордо и Марсель!» Вместо этого актер, прибежавший с новостью, прокричал: «Поручик Уточкин... разбился!» Его партнер, понимая, что радостный тон здесь не будет уместен, задумчиво протянул: «Да-а, сейчас эта новость всколыхнет города... Мордо и Бордель!» Зритель очень веселился, актеры давились смехом — пришлось временно дать занавес.

 

* * *

 

      Гарик Острин в «Современнике» однажды вместо: «Поставить охрану у входа в Совнарком и в ЦИК!» — распорядился: «Поставить охрану у входа в Совнарком и в цирк!»

 

* * *

 

      Один ныне известный актер, играя во французской пьесе, никак не мог произнести: «Вчера на улице Вожирар я ограбил банк!». Вот это «Вожирар» у него никак не получалось! То «Вожилар», то «Выжирал»... Уже генеральные идут, а у него всё никак! На премьере перед этой фразой все артисты замерли, герой поднатужился и произнес: «Вчера на улице... ВО-ЖИ-РАР!..» Труппа облегченно выдохнула. Счастливец радостно улыбнулся и громогласно закончил: «...Я ограбил БАНЮ!»

 

* * *

 

      В пьесе про пограничников исполнитель главной роли вместо: «...Я отличный певун и плясун!» — радостно и громко прокричал на весь зал: «Я отличный ПИСУН и ПЛЕВУН!!!»

 

* * *

 

      В дурацкой пьесе про советских ученых актер, игравший секретаря партийной организации института, вместо текста: «Зачем же так огульно охаивать...» — произнес: «Зачем же так ОГАЛЬНО ОХУИВАТЬ...», за что был немедленно из театра уволен.

 

* * *

 

      Но круче всех оговорился Евгений Евстигнеев в спектакле по пьесе Шатрова «Большевики». Выйдя от только что раненного Ленина в зал, где заседала вся большевистская верхушка, вместо фразы: «У Ленина лоб желтый, восковой...» он сообщил: «У Ленина... жоп желтый!..». Спектакль надолго остановился. «Легендарные комиссары» расползлись за кулисы и не хотели возвращаться.

 

* * *

 

      Мама моего приятеля — режиссера, очень приличная драматическая актриса, оказавшись во время войны в Новосибирске, служила в тамошнем цирке. На премьере нового представления ей выпало широко показать на правительственную ложу и сказать в адрес сидящего там городского партийного руководства: «...И кто всем нам прокладывает путь!». Переволновавшись, она на весь цирк звонко выкрикнула: «...И кто ВРАГАМ прокладывает путь!» Взяли ее тем же вечером и выпустили только потому, что сговорившиеся циркачи в один голос утверждали, что она сказала правильно, «...а вам послышалось!».

 

* * *

 

      Эту байку мне рассказал диктор Центрального телевидения Владимир Ухин, любимый «Дядя Володя» всей детворы, много лет подряд желавший малышам спокойной ночи вместе с Хрюшей и Степашкой. Как-то раз он вместе с дежурной бригадой в студии «доставали» диктора Валентину Печорину. Она должна была объявить фильм из серии «Следствие ведут знатоки» — он назывался «Подпасок с огурцом». Зная природную смешливость Вали, эти хулиганы внушали ей, что она ни за что не скажет правильно, а выйдя в эфир, непременно произнесет: «Подпасок с...» — не рискую приводить здесь это всем хорошо знакомое слово. Она же утверждала, что ни за что не ошибется. Так продолжалось весь вечер, пока Валечка не вышла в эфир. «А сейчас, — привычно улыбаясь, сказала она, — фильм из серии "Следствие ведут знатоки"...» Тут она, видимо, представила себе лица «доставал», ждущих, что она оговорится, еще раз улыбнулась и вдруг сказала: «Подросток с колбасой!»

 

* * *

 

      Клара Новикова одно время очень плотно сотрудничала с писателем Алешей Цапиком. Она читала его монологи, а он выступал номером в ее сольных вечерах. Однажды конферансье Роман Романов, несколько раз переспросив у Цапика его редкую фамилию, вышел на сцену и объявил: «Писатель-сатирик Алексей ПОЦИК». Радости зала не было предела: сначала заржали те, кто понял, потом те, кому объяснили. Если кто-нибудь из читателей не знает, как переводится с языка «идиш» слово «поцик» — спросите у знакомых евреев, вам объяснят.

 

* * *

 

      Однажды довольно известный конферансье подбежал на концерте к замечательной певице Маквале Касрашвили: «Лапулек, быстренько-быстренько: как вас объявить? Я люблю, чтобы оригинальненько!!!» «Ну... не надо ничего придумывать, — ответила Маквала. — Просто скажите: "Солистка Большого Театра Союза ССР, народная артистка Грузинской ССР Маквала Касрашвили!"» «Фу, лапулек, — скривился конферансье, — как банально! Ну ладно, я что-нибудь сам!..» и возвестил: «А сейчас... на эту сцену выходит Большое Искусство! Для вас поет любимица публики... блистательная... Макака! Насрадзе!!!»

 

* * *

 

      Еще одна оговорка кого-то из конферансье: «Народный артист СССР Давид Ойстрах! Соло на арфистке Вере Дуловой!»

 

* * *

 

      На радио очень популярна история о дикторе, читавшем стихи: «Плыви, мой челн, по воле волн!». Своим роскошным баритоном он произнес: «Плыви, мой ЧЛЕН...» — и, поняв, что оговорился, величественно закончил: «...По воле ВЕЛН»

 

Капустники по разным поводам

КАК ВОЗНИК «ГЕНОФОНД»

 

      Звонит мне однажды народный артист всей России Женя Жариков, председатель Гильдии актеров российского кино. «Приходи, — говорит, — мы тебя хотим в Гильдию принять!» Я удивился: с чего бы это? Почти три десятка лет я работаю в театре, на эстраде и на телевидении, а к кино отношение имею весьма опосредованное. Ну, в студенческие годы снимался в эпизодиках — как говорится, подальше от камеры, поближе к кассе... «Нет, — настаивает Жариков. — Мы постановили и всё такое! Давай, приходи, вступай!»
      Пришел я, взнос принес, фотографию, получил книжечку. Женя с женой, актрисой Наташей Гвоздиковой, открыли бутылку, отметили мы этот факт. Тут я опять спрашиваю: чего вдруг? И Жариков сознался. «У нас, — говорит, — юбилей на юбилее, просто так ведь не выйдешь — капустничек нужен! А ты мастак по этой части, вот и пиши. А поскольку денег нету, а ты теперь член Гильдии, то писать, Борисочек, придется бесплатно. Так что давайте выпьем, дорогие, за нового члена Гильдии, чтоб он был здоров!»
      С того дня всё пишу — скоро пять лет будет! Что-то сам, что-то в соавторстве с ныне покойным Виктором Забелышенским. А в последние два года чаще всего вместе с эстрадным артистом и конферансье Сергеем Крамаренко — он в капустном деле толк понимает, что, правду сказать, большая редкость! И коллективчик исполнителей нашей «поэзии» подобрался за эти годы неслабый: Евгений Жариков, Евгений Герасимов, Аристарх Ливанов, Борис Химичсв, Александр Голобородько, Алексей Булдаков, Алексанр Пашутин, мы с Сережей Крамаренко... Это основной костяк, а еще иногда подключаются Андрей Анкудинов, Борис Невзоров, Борис Хмельницкий, Александр Панкратов-Черный. Богатыри! Как-то на одном из первых юбилеев вышла вся эта компания на сцену в смокингах и бабочках, зал взорвался аплодисментами, и звонкий девичий голос произнес: «Генофонд нации!». Зал расхохотался, а мы только переглянулись: вот и название нашему ансамблю!
      В этой книжечке я поместил далеко не все наши опусы, но те, что есть, дают определенное представление. Итак, представьте себе — Ведущий объявляет: «Юбиляра приветствует Гильдия актеров кино России!» Мы выходим друг за другом в смокингах и бабочках, с очень серьезными лицами, в правых руках папки. Выстраиваемся вдоль авансцены, открываем папки, достаем из смокингов очки и водружаем их на нос. Один из нас возглашает: «Торжественная юбилейная ода в исполнении ДАТСКОГО ансамбля "ГЕНОФОНД"! Почему датского? Потому, что поет только по большим датам! Почему "Генофонд"? Сами видите... Исполняется в первый и в последний раз! Маэстро, музыку!»

      ГЕОРГИЮ ЖЖЁНОВУ
      К 80-летию
      Театр им. Моссовета, 1995 г.
      В соавторстве с В. Забелышенским

(На мотив песни из к/ф — «Ошибка резидента»)

Ты в российском лесу пил березовый сок,
Слушал песни метели российской зимы.
И тебя унесло, как осенний листок,
От дворцов Ленинграда в снега Колымы.

Ты в колымских снегах золотишко копал,
Ты по воле начальства менял города,
Но не сдал, не упал и в глуши не пропал
И российской души не терял никогда!

Ты ни телом, ни духом не слаб до сих пор
И в кино и на сцене творишь чудеса
Может, в жизни кому-то и нужен дублер,
Но Георгий Степаныч всё делает сам!

Украшал «Экипаж» ты талантом своим,
Ты шпионов играл, и мильтонов играл,
Но в обличье любом не был ты рядовым —
И для нас ты бесспорно всегда генерал!

Если б жизнь зачеркнуть, да и снова начать,
Ты бы верным остался судьбине своей,
Лишь бы больше не трогала Родина-мать
Одного из прекрасных своих сыновей!

Молодые с надеждой глядят тебе вслед:
Можно жить и творить, не считая года!
Если восемь десятков, а старости нет,
Значит, вовсе не будет ее никогда!

      ВЛАДИМИРУ ЗЕЛЬДИНУ
      К 80-летию
      Театр Российской Армии, 1995 г.
      В соавторстве с В. Забелышенским

(на мотив песни из к/ф «Свинарка и пастух»)

Среди славных актерских созвездий
Ярко светит большая звезда
Это наш удивительный Зельдин —
На него не влияют года!
Преисполнен высоких талантов,
Он играет, танцует, поет!
Он любого учителя танцев
И сегодня за пояс заткнет!

Припев:

На эстраде, в кино и на сцене —
Надо верить народной молве —
Зритель Зельдина знает и ценит,
И представьте, не только в Москве!

От Камчатки до Минска и Бреста
В сердце образ его берегут,
Пастуха ожидают невесты
И с надеждой в свинарки бегут!
Кто влюбился в него в восемнадцать,
Те сегодня качают внучат,
Он же вовсе не хочет меняться,
Юбилейных не чувствуя дат!

Припев:

И в Москве и в краях отдаленных
Нежно любят его до сих пор.
Он — «Последний из пылко влюбленных
Молодым и в пример, и в укор!

Посмотрите, как гибок и строен,
Словно бурка опять на плечах!
Хорошо, что испытанный воин
Не зачах на армейских харчах!
Все мы верим, что встретимся вскоре
И под громкие крики: «Налей!»
Соберутся собратья-актеры
На столетний его юбилей!

Припев:

И в какой стороне мы не будем,
Нас не сможет сдержать ничего!
Всё мы бросим и вместе прибудем,
Чтобы пить за здоровье его!!!

      ЕВГЕНИЮ ЖАРИКОВУ
      К 55-летию
      Дом Кино, 1996 г.

(речитатив)

Глянь налево, глянь направо —
Собрался честной бомонд:
Возглашает Жене славу
Наш ансамбль «Генофонд».

(На мотив «Ах, вы сени, мои сени»)

Ах ты, Женя, ты мой Женя,
Ты как новенький опять.
Сколько было достижений
За твои пятьдесят пять.

Было времечко лихое —
Вспомни Сергиев Посад:
Ты коней гонял в ночное,
А потом гонял назад.

То, что с детства въелось сильно,
Перенес ты в кинозал,
И полжизни в кинофильмах
Ты с кобылы не слезал.

Ворошиловским аллюром
С Первой Конною скакал,
Строгим сталинским прищуром
На экране нас пугал.

Молодым бывал и старым,
Генералом боевым,
Милицейским комиссаром,
Но ни разу рядовым.

И такой карьерой броской
Сам ты создал прецедент:
В нашей Гильдии актерской
Ты бессменный президент.

Ты в делах надежней танка, —
Это знает вся страна,
Председатель кинобанка,
И другого до хрена.

(На мотив «Ярославские ребята»)

Нежный звук твоей свирели
Нам приятно вспоминать:
Ты почти без грима Леля
Мог в «Снегурочке» сыграть.

И вздыхая потихоньку,
Кто открыто, кто тайком,
Шли российские девчонки
За тобою косяком.

Ох, напрасны вздохи ваши:
Хоть красив и знаменит,
Он судьбой своей к Наташе,
Словно гвоздиком, прибит.

Но в стремлении к победе,
Девки, выход есть простой:
Приставайте к сыну Феде, —
Он пока что холостой.

(На мотив «Утро красит нежным светом... »)

Мы тебе без оговорки
В день рожденья твоего
Выставляем две пятерки
За талант и мастерство.

Президента нету краше,
Не ищи себе замен:
Ты в ансамбле славном нашем
Безусловно лучший член!

А за всё, что нами спето,
Не задерживай давай:
Не желаем ждать банкета, —
Ждем команды: «НАЛИВАЙ!»

(Вынимаем из карманов стаканы и
идем к Жарикову за водкой!)

      ВИКТОРУ МЕРЕЖКО
      К 60-летию
      Дом кино, 1997 г.
      В соавторстве с С. Крамаренко

(Речитатив)

Да, можно говорить, конечно, о достижениях его,
О том, как дорог нам Мережко, его талант и мастерство,
И о сценариях бесценных, что принесли ему успех,
И что на театральных сценах его работы лучше всех,
И в силу торжества момента могли б мы громко заявить,
Что Виктор избран президентом всего, что только может быть,
О том, что с Гусманом он дружен, что любит велотренажер,
И что ему для счастья нужен Версаче, Зайцев и Диор!
Не зря на юбилее славном звенит торжественная медь,
Но мы решили, что о главном уже пора сегодня спеть!

(На мотив песни «Наш Борьба бабник»)

В присутствии бомонда молчать нам не с руки:
В составе «Генофонда» красавцы мужики,
Любовью, права слово, никто не обделён,
Но звания такого достоин только он!

Наш Витька бабник, наш Витька бабник —
Молва об этом мчит за горизонт!
Наш Витька бабник, такой он бабник —
Один работает за целый Генофонд!

Он не из тех, кто водит девиц к себе домой,
А всё же слухи ходят о некой мастерской,
Где с истинною страстью, буквально каждый день,
Дает уроки мастер всем тем, кому не лень!

Наш Витька бабник, наш Витька бабник,
Наш Витька бабник, бабник хоть куда!
Наш Витька бабник, отличный бабник,
Всё остальное в его жизни ерунда!

Об этом знаем все мы, ведь это не секрет,
Он мастер женской темы уже немало лет,
И всё, что происходит на поприще любви
Он тут же переводит в сценарии свои!

Наш Витька бабник, наш Витька бабник,
И мы хотим, чтоб вы запомнили одно:
Чем будет дольше наш Витька бабник,
Тем будет лучше для российского кино!

Чтоб в этой теме не стал ты слабым,
И чтобы муза при тебе была всегда,
Тебе, Витяня, мы дарим БАБУ,
Она Герой тобой любимого труда!

(Выносим голую девицу в полиэтиленовой упаковке, перевязанной лентами и бантами.
Генофондовцы ее разглядывают... и начинают возмущаться.)

— Вот это да!
— Ну, вы, мужики, даете!
— Мы же тоже живые люди!
— Я тоже такую хочу!

(Вновь поют)

— Я тоже бабник!
— Я тоже бабник!
— Здесь каждый бабник!
— Бабник хоть куда!
— А как же Витька?!

Все. Какой он бабник?!
Да он и бабником-то не был никогда!

(Хватаем девицу под мышки и уходим, распевая в ритме марша.)

— Я тоже бабник!
— Я тоже бабник!
— Я в этом деле сам специалист!
— А как же Витька?

Все. Какой он бабник?!
Да он и бабник-то такой, как сценарист!

      АРИСТАРХУ ЛИВАНОВУ
      К 50-летию
      Центральный дом работников искусств, 1997 г.
      В соавторстве с С. Крамаренко

Часть I. «Мужская»

(На мотив «Ярославские ребята»)

В Киногильдии запарка,
Все в волнении опять,
С юбилеем Аристарха
Нужно нынче поздравлять.

Кати, Зины, Маши, Анны,
Объясните, почему
Нужен вам один Ливанов,
Остальные ни к чему?

Нет, к такому отношенью
«Генофонд» наш не привык,
Чем не славный парень Женя,
Чем вам Боря не мужик?

Мы ж красивы и не пьяны,
И не чурки по уму,
Вам же мил один Ливанов —
Не понятно, почему?

Нет, конечно, он умело
Крутит творческой судьбой,
То он красный, то он белый,
То предатель, то герой.

Он в кино не без работы
(Нынче это чудеса).
Смог он даже идиотом
Быть на сцене ЦТСА!

Даже возраст не помеха,
Чтобы женщин покорять,
Ведь ему уже полвека,
Хоть по виду двадцать пять!

Всё же нам не ясно это,
Чем вам дорог он один?
Срочно требуем ответа
Мы от наших половин!

Часть II. «Женская»

(На мотив песни из к/ф «Дело было в Пенькове»)

Заполнен звездами экран —
Всегда найдешь желанного.
Кому-то мил Джигарханян,
А я люблю Ливанова!

Кому-то Гафт как свет в окне,
А где-то Збруев славится.
Их всех бы век не видеть мне —
Ведь мне Ливанов нравится!

Он затмевает весь бомонд,
Как солнце свет фонарика,
И весь ваш хренов генофонд
Не стоит пальца Арика.

Он только пальцем поведет,
Ему не надо мучиться,
Любая сразу упадет,
А дальше — как получится.

Ох, рано он завел семью,
Печальная история,
Я от него любовь таю,
А трех детей тем более.

Мы все спешим к тебе, любя,
Хотим тебе понравиться,
Но есть Лариска у тебя,
А с нею нам не справиться.

Часть III. «Совмещенная»

(На мотив "Марша авиаторов»)

Ты был рожден,
Чтоб сказку сделать былью,
Чтобы продолжить род
Актерский свой,
Ты с детства дышишь
Театральной пылью
И кинопленкой целлулоидной.
Артист в стране не делает погоду,

Но на нее влияет в меру сил,
И будет Брежнев памятен народу,
Что он тебе госпремию вручил.
Всё выше, и выше, и выше
Ливановский рейтинг встает,
Он занял достойную нишу,
И скоро всю стенку займет.
За то, что он жил со страною,
За совесть творил, не за страх,
Мы бюст Аристарху-герою
Откроем на ваших глазах!

(Здесь мы поставили юбиляра коленками на стул, скрутив ему руки за спиной, привесили огромную Звезду Героя от шеи до пупа, к ножкам стула пристроили табличку, где слово «Ленин» было переделано на «Ливанов», и все устроились вокруг «бюста» в семейную фотографию.)

      ИОСИФУ КОБЗОНУ
      К 60-летию
      Концертный зал «Россия», 1997 г.
      В соавторстве с С. Крамаренко

(На музыку песни Л. Лядовой «Старый марш»)

Всё, музыканты, складывай ноты:
Кончилось время вашей работы,
Кончилась нынче звездная эра —
Ёся уходит в пенсионеры!

Припев:

 

Там-тара-ра-там...

Нынче с эстрадой он расстается.
Трудно бедняге без песен придется:
Прежних доходов не будет в помине —
Станет на пенсию жить он отныне!

Припев.

Нет, мы не верим, что самую малость
Петь юбиляру на сцене осталось!
Вот, он, смотрите, красивый и гордый,
И рейтинг, по слухам, достаточно твердый!

Припев.

Правда, недавно, нам стало известно,
В думе готовят Иосифу место,
Но Жириновский выступил быстро:
«Хватит нам в Думе детей от юристов!»

Припев.

Но избиратель скажет резонно:
«Мы не желаем жить без Кобзона!
Русский народ руку сильную просит,
Если не Сталин, то пусть хоть Иосиф!»

Припев.

      ТОРЖЕСТВЕННОЕ ВРУЧЕНИЕ ПРЕМИИ «ФЕМИДА»
      ЛУЧШИМ ЮРИСТАМ 1998 ГОДА
      Концертный зал «Россия»
      В соавторстве с С. Крамаренко

(На мотив песни «Мурка»)

На мотив любимый песенки старинной,
Хоть идея эта не нова,
Мы к вам заявились всей своей малиной,
Чтобы спеть приветные слова.

Мы играли всяких, тем и знамениты,
Нам лицо менять не привыкать.
— Я был генералом! — А я шесть раз бандитом!
Нам Фемида всем родная мать

Хороша богиня, прямо как из сказки,
Красивее в мире не найдешь
Заглянуть бы в глазки, да на лице повязка,
А в руке огромный финский нож!

Видно, от того-то на поклон к Фемиде
Люди с неохотою бредут.
Если эта баба рубанет, не видя,
Это ж будет просто Страшный суд

(На мотив песни Ф. Киркорова «Любимая, ты не права»)

А, кстати, о судьях, ребята,
Живется-то им хреновато,
Фемиде же всё трын-трава...
Любимая, ты не права!

Голодный судья — не товарищ,
С ним каши судебной не сваришь,
Ты б их накормила сперва-
Любимая, ты не права!

И покуда денег нет
На суды и следствия,
Будем получать в ответ
Страшные последствия.

(Снова на мотив «Мурки»)

Нынче и юристы модны, как артисты,
И нужды в талантах наших нет.
На телеэкране вся страна, как в бане,
Смотрит снятый в дырочку сюжет.

Для чего мы спели вдруг об этом деле?
Смысл куплета нашего простой:
К нам и к вам в постели чтобы не глядели,
Требуем реформы правовой.

(На мотив песни Ф. Киркорова)

И, кстати, такая реформа
Для всех нас совсем не проформа,
А Дума качает права —
Любимая, ты не права!

Чтоб субчики вроде Мавроди
Держали ответ при народе!
Рубили, где надо, дрова!
Чтоб знали: закон не халва!

А пока реформы нет,
Это ж просто бедствие...
Вот и терпим много лет
Мы несоответствие!

(«Мурка»)

От клиентов ваших нет житья народу -
Всё во власть пробраться норовят.
А потом в России делают погоду,
Хоть давно им нужен адвокат.

Много нынче власти у таких артистов,
Многих надо выставить взашей,
Но мысль в президенты выдвинуть юриста
Посетила только чувашей!

И должны признаться, сделали толково —
Лучше, чем юрист, не может быть!
Даже в этом зале каждого второго
Можно в президенты посадить.

Но у вас бывают споры, тем не менее!
Даже в эти праздничные дни
Прокуроры спорят, что они главнее,
Судьи утверждают, что они!

Мы ж вам предлагаем вариант исхода:
Лучшим пусть считается юрист,
Тот, кто от налога, по итогам года
Сможет спрятать самый крупный микст*.

(На мелодию «Шаланды полные кефали»)

Мы с нашей «Муркой» доигрались,
На многих нет уже лица,
Как хорошо, что мы добрались,
Точней, допелись до конца.

И поздравляет всей душою
Весь наш актерский легион
Тех, кто Фемидой золотою
Был в этот вечер награжден!

Мы уйдем до следующего года,
Но хотим, прощаясь, пожелать
Стать Фемиде Статуей Свободы,
А то нам век свободы не видать!

* Микст — гонорар, полученный сверх официального.

      АЛЕКСАНДРУ ЛАЗАРЕВУ
      К 60-летию
      Театр им. Маяковского, 1998 г.
      В соавторстве с А. Митниковым

(На мотив песенки из к/ф «Еще раз про любовь»)

В те года, когда за правду карали,
И искусство шагом шло черепашьим,
Распустил свой легкий парус кораблик
С вызывающим названием «Саша».

Еще были далеко перемены,
Рвали парус злые ветры запрета,
И кораблик обретал постепенно
Очертанья боевого корвета.

Сколько девушек толпилось у трапа,
Всё мечтали влезть на мачту корвета...
Только кто-то в добрый час нацарапал
На обшивке надпись: «Саша + Света»!

Хоть в походах и бывал он на грани,
Надпись, как броня, удары держала.
И поверьте, что Доронина Таня
Даже рядом никогда не лежала.

Ах, как волны жизни в борт его бились,
Как хотели опрокинуть кораблик,
Даже краска кое-где облупилась,
Только надпись не померкла ни капли.

Эту истину собой подтверждая,
И удачлив, и красив, и бесстрашен,
Мчится рядышком, волну разрезая,
Легкий бриг с названьем «Маленький Саша».

И под ним струя светлее лазури,
И над ним златой луч солнца сверкает,
Ну, а он, мятежный, всё просит бури,
Вот наследственность дурная какая.

На просторах и кино, и театра,
В берегах родных, а так же и дальше
Знаменита боевая эскадра
С гордым флагманом по имени Саша.

Он любимец и народа, и прессы,
Но открыть уже нам тайну пора, блин!
Хоть он с виду многопушечный крейсер,
Но по сути он всё тот же кораблик.

В чем же смысл того, что мы распевали
В немудреной этой песенке нашей?
В том, что многие давно полиняли,
Не линяет только Лазарев Саша!

      АЛЕКСАНДРУ ГОЛОБОРОДЬКО
      К 60-летию
      Театр им. Моссовета, 1998 г.
      В соавторстве с А. Митниковым

(На мотив песни «Распрягайте, хлопцы, коней»)
Исполнялась от имени актеров Киевской киностудии им. А. Довженко

Раскрывайте, хлопцы, глотку,
Время пiсню заспивать,
И Сашко Голобородьку
С юбилеем поздравлять!

Мы хотим, щоб вси узналы,
До чего нас довели:
Як Сашко у нас забралы
Распрокляти москали.

Вин покинул ридну нэньку,
Вин любов Украйны всей,
Запорожский казаченько
До мозга своих костей.

Ось, дывысь, яка фигура,
Що талант, що красота,
Украиньская фактура
Всяким прочим не чета!

Вин женат всего однажды,
Хоть кумир прекрасных дам.
Як хохол вам скажет каждый:
«Шо мое — то не отдам!»

Як скворчить яишня с салом
У него уже с утра!
А когда продуктов мало,
Зварить борщ из топора.

Вин обои лично клеит,
Вин циклюе лично пол,
Всё наладит, всё сумеет —
Словом, вылитый хохол!

Всё ему легко дается,
Не теряет он лица,
И за шо вин ни возьмется,
Всё доводит до кинца.

Потому одна мыслишка
Нам тревожит голову,
Шо недаром казачишка
Заслан Родиной в Москву.

Тут у вас такое, братцы —
Просто «Господи, прости!».
И, мабудь, ему удастся
Всё до точки довести.

Сашко гарно дило справит,
И тогда наверняка
Сам Кучма ему отвалит
Ридной гривны тры мешка!

Эх, Саша, раз, два, три, калина,
Москва и Украина
Смотря нынче на тебя!
Эх, Саша, раз, два, три, да опа,
Америка, Европа
Смотрят только на тебя!
Эх, Саша, раз, два, три, погодь-ка,
Дружка — ГОЛОБОРОДЬКА
Мы приветствуем, любя!!!

      РУСТАМУ ИБРАГИМБЕКОВУ
      К 60-летию
      Дом Кино, 12.02. 1999 г.
      В соавторстве с С. Крамаренко

(На мотив песни Бюль-Бюль-оглы
«Ты мне вчера сказала, что позвонишь сегодня...»)
Исполнялась от имени актеров Азербайджанской
киностудии им. Джафара Джабарова

Азербайджан тоскует
И не поет сегодня.
В Баку пропало солнце,
В Баку идут дожди.

Тоскуем о Рустаме —
Сегодня он не с нами.
Народ Рустама хочет
Прижать к своей груди!

Ты даже не оставил
Свой номер телефона,
Быть может, ты смеешься
Над верностью Баку,

А мы не понимаем,
Зачем ты так сердитый,
Лишь юбилей отметил
И сделал нам ку-ку!

Ну, что тебе неймется
И дома не живется,
В Москве такого солнца,
Таких улыбок нет.

Хотим спросить как брата,
Зачем ты ездишь в Штаты?
Попался в сеть разврата
Там даже президент!

Там Моника Левински
Ведет себя по-свински,
Ты ж человек бакинский,
А дома, — так и знай! —

Восточной верен теме
Жить будешь, как в гареме,
Лицо тебе откроет
Любая Гюльчатай!

Фонтаном нефть забьется,
Вино рекой польется,
Барашек засмеется,
Отдавшись на шашлык.

И сразу, без сомненья,
Тебе бразды правленья
Алиев с уваженьем
Подарит в тот же миг.

И Михалков, похоже,
Свой шанс имеет тоже,
Стать президентом может
Он на своем веку.

Чтоб это стало былью,
Осталось, чтоб любили
Никиту так в России,
Как мы тебя в Баку!

(на мотив 2-й части)

Довольно строить глазки
И, даже снявши маски,
Слова любви и ласки
Поем мы всё равно,

Чтобы зимой и летом
Ты был всегда с приветом
От Гильдии актеров
Российского кино!

      ИРИНЕ МУРАВЬЕВОЙ
      К 50 летию
      Малый театр, 1999 г.
      В соавторстве с С. Крамаренко

(Речитатив)

Мы профи, но у нас проблемы
Подводит юмора запас
Хоть мастера большие все мы,
Но в затрудненьи в этот раз.

(На музыку песенки «Всё хорошо, прекрасная маркиза»)

Мы в поздравленьях едки и суровы,
Мы юбиляров не щадим...
Но что ж нам петь про Иру Муравьеву —
Никак мы не сообразим!

Легко шутить и веселиться,
Коль тема есть, чтоб зацепиться,
А в ней изъянов нет, как говорится.
Всё хорошо, всё хорошо!

Когда б она пила, не просыхая,
И материлась бы при всех,
Тогда бы вышла шутка мировая,
Тогда бы был у нас успех.

Но вот беда, ничем подобным
Заняться Ира не способна,
И спеть о ней лишь можно, безусловно:
Всё хорошо, всё хорошо!

Когда б хотя бы мужу изменяла.
Подолгу дома не жила.
Команда б наша тему обыграла
И всех до смеха довела...

Она ж не курит и не пьет,
Причин для сплетен не дает,
Жена прекрасная и мать,
И на тусовках не видать,

С утра до ночи лишь одно:
Семья, театр и кино!
Ничем Ирину не задеть,
О чем тогда, скажите, петь?!

(Захлопываем папки. Вроде бы всё кончилось,
но тут мне в голову приходит мысль.)

Тогда давайте, ё-моё,
Скомпрометируем её
И расцелуем все подряд!

Все. Вот это будет компромат!

Вон телевиденье стоит,
Пускай оно запечатлит,
Как, не страшась ревнивых жен,
Мы, окружив со всех сторон,

Ее целуем горячо
И в нос, и в ухо, и в плечо,
Да раз пошла такая масть,
Целуй, куда сумел попасть...

(Бросаемся на Муравьеву и целуем во все места.)

Теперь твердить все станут повсеместно,
Ведь это видел весь бомонд:
«Про Иру тоже кое-что известно —
Ее лобзает "ГЕНОФОНД"!»

Давайте Иру в серединку!
Сними, фотограф, нас в обнимку,
Пусть будет в жизни, как на этом снимке,
Всё хорошо, всё хорошо-о-о!

      ОЛЕГУ СТРИЖЕНОВУ
      К 70-летию
      Дом Кино, 1992 г.
      В соавторстве с С. Крамаренко

(На мотив юнкерского варианта «Песни о Вещем Олеге»)

Как ныне собрался Стриженов Олег
Устроить подарок бомонду.
Он к помощи Гильдии нашей прибег,
Точнее, к ее «Генофонду».

Мы здесь, мы себя не заставили ждать,
Мы песню споем об Олеге,
Поскольку всю правду в глаза рассказать
Способны лишь только коллеги.

Припев:

Играть со зрителем не будем в прятки,
Чужда словесная нам мишура, ура, ура!
Мы будем смело резать правду-матку,
Мы в этом деле мастера! Ура! Ура!

Как водки стакан, ты прозрачен и чист,
Аристократически нервный,
У женщин России ты первый артист,
Хоть числишься как сорок первый.

Твой взгляд их с экрана разит не щадя,
От этого взгляда, бывало,
У тех, кто пришел посмотреть на тебя,
Беременность вдруг наступала.

Припев:

От Петропавловска до Таганрога
Твои черты носила детвора, ура, ура!
И мы тебе завидуем немного
Хоть сами в этом мастера! Ура! Ура!

А, кстати, о взгляде его, господа,
Что синим считался повсюду —
Глаза у Стриженова были всегда
Зелеными, как изумруды.

А всяким носителям мнений иных
Мы здесь заявляем сурово,
Что нет у Стриженова глаз голубых,
И нет ничего голубого.

Припев:

И возражать вы нам не смейте, братцы!
Как старожилы нашего двора, ура, ура!
Уж в голубом мы можем разобраться —
Мы в этом тоже мастера! Ура! Ура!

Чтоб съездов решения в жизнь воплотить,
Не вышел ни кожей ни рожей.
Не мог он, увы, телогрейку носить
И робу слесарную тоже.

Сыграть комбайнера —
Героя труда Олегу не выпала доля.
И есть в его жизни одна лишь Скирда*,
И та не с колхозного поля.

Припев:

Нет премий Ленинских, ну и не надо,
Все эти премии для нас мура, мура, мура!
Не получать от Родины награды
Мы все большие мастера! Ура! Ура!

Но, как говорится, всему свой черед,
И это известно народу,
Его непременно, найдет,
Какие Стриженова годы.

Хороший у песни сложился конец,
Под стать окончанью эпохи,
Стриженов — гигант, красавец-молодец,
И мы тоже, в общем, неплохи.

Припев:

И завершив торжественное рондо,
Мы прокричим Стриженову — Ура! Ура! Ура!
Подарок лучший — песня «Генофонда»
Мы в этом деле мастера! Ура! Ура!

* Супруга Олега Стриженова — актриса Лионелла Скирда.

      Здесь я хочу обратиться к тем, кто пишет капустники. Если вы любите это дело и, главное, если у вас получается, — прежде чем это обнародовать, подумайте хорошенько. Потому как после этого вас замучают, и вы будете обречены писать бесперечь всем и каждому, дальним и ближним! По ночам вам будет сниться рифма «поздравляем — желаем!». Благосостояние ваше будет падать с каждым днем, потому что платить за создание капустника никому не приходит в голову — это считается чисто дружеской услугой... Правда, популярность будет расти! Благодарные современники будут кидаться вам на шею, говорить о вашем немыслимом таланте приносить людям радость... и между делом напомнят про близящийся их собственный юбилей. Далее — прочтите весь этот абзац сначала!
      Так что старания для «Генофонда» — только малая часть моей капустной вечной повинности. Вот вам еще несколько сочинений, вынутых из огромной пачки почти наугад.

      Юбилейный концерт замечательного иллюзиониста
      РАФАЭЛЯ ЦИТОЛАШВИЛИ
      1997 г.
      В соавторстве с М. Борисовым

Поскольку мы «фокусно» появлялись из испанского танца,
то и капустник написали на музыку «Песни о Дон-Кихоте»
(«На турнире, на пиру иль на охоте...»)

Нас для этого сегодня пригласили,
Чтобы мы вам по-испански объяснили:
Всё то, что каждый час
Творится среди нас,

Всё это фокусы Цитолашвили!

Всей стране полгода денег не платили —
То ль забыли, то ли в банках прокрутили.
А как же мы живем
И с голоду не мрем?

А это фокусы Цитолашвили!

Сексуальные меньшинства разрешили —
Однополые друг друга полюбили.
А как же каждый год
Рождаемость растет?

А это фокусы Цитолашвили!

Если вас в железный ящик посадили
Прострелили и на части распилили,
Ты думаешь, разбой?
Ошибся, дорогой:

Всё это фокусы Цитолашвили!

Президент, положим, дышит еле-еле —
Кто же нами управляет, в самом деле?
Кто-кто? Чубайс в пальто?
Или вообще никто?

А это хитрый фокус Рафаэля!

Дорогие, мы, конечно, пошутили,
На маэстро зря мы бочку накатили!
Из тех, кто круглый год
Дурит родной народ,

Ей-Богу, всех честней Цитолашвили!!

      АРЧИЛУ ГОМИАШВИЛИ
      К 70-летию
      Ресторан «Золотой Остап», 1999 г.
      В соавторстве с М. Борисовым

      Известный бизнесмен Артем Тарасов уже давно живет в Лондоне. Он бы и рад появиться в России, да мешают давние разногласия с властями во взглядах на бизнес. Поэтому на день рождения к своему другу Арчилу Гомиашвили он прибыть не смог, но прислал в подарок коньяк, которому столько же лет, сколько Арчилу. Мне и ведущему «Русского лото» Михаилу Борисову велено было вручить подарок. Таким образом, в ресторане «Золотой Остап» у Арчила появились два лихих «англичанина», которые на мотив военного марша из к/ф «Мост через реку Квай» исполнили следующие куплеты:

Evening, наш дорогой Арчил!
This is Артем нам поручил
Звездный отметитъ birthday,
Вручить подарок, что в London купил!

Сам он сказал: «Excuse me, please!
Дома вопрос давно завис!»
Дома... здесь для Артема,
Увы, готовят ужасный сюрприз.

Чтоб не смогли иметь его
Прямо in Sheremetjevo,
С нами, его послами,
Общаться будешь ты вместо него.

Труден был путь далекий наш:
Вместе пересекли Ла-Манш,
Вместе не спали в Бресте,
Чтоб на таможне не сперли багаж.

Вот он, подарок дорогой!
Странно, но он ровесник твой!
Дата была когда-то
Его рожденья: год двадцать шестой.

Что же хотел сказать Артем?
Всё же подарка смысл в чем?
Литр, сюда залитый,
С годами лучше и крепче притом!

Darling, и ты живи вот так,
Чтобы не постареть никак!
Сила пускай Арчила
С годами крепнет, как этот коньяк!

All together, please:
«Happy birthday to you!..»

      К 10-ЛЕТИЮ ТЕАТРА ГРИГОРИЯ ГУРВИЧА «ЛЕТУЧАЯ МЫШЬ»
      1999 г.
      В соавторстве с М. Борисовым

Обращаясь к Директору Центрального Дома Актера Маргарите Эскиной
(На мотив песни «Помнишь, мама моя, как девчонку чужую»)

Львович и Борисов:

Помнишь... мама моя! Как мальчишку чужого
Привели к тебе в дом, у тебя не спросив.
Тихо глянула ты на него... на такого,
И заплакала вдруг, обо всех позабыв,
И про нас позабыв!
Ты его окружила теплом и заботой,
Для него свое сердце рвала на куски.
Целовала его за любую работу,
Ну а нам хоть друг друга целуй от тоски,
От зеленой тоски.

(На мотив трио из оперетты «Белая акация»)

Мы тоже в старом зале
И пели, и плясали,
Мы тоже сочиняли,
Капустники писали,
Нам тоже был любимым старый дом.
Но ты ценила выше
Всегда творенья Гриши,
Не Бори и не Миши,
А лишь творенья Гриши,
А нас воспринимала ты с трудом.

Эскина:

Ах, Боря! Ах, Миша!
Всех детей я одинаково любила, как могла,
Но Гриша так пишет,
Я невольно за репризы ему сердце отдала
Слух ходит в народе
Будто Гурвича в «капусте» я нашла.

Львович и Борисов:

А после в Гнездниковском
При зрителе Московском,
При зрителе Московском,
Внезапно в Гнездниковском
Он театром прогремел на всю страну.
Мы сами режиссеры,
В профессии матеры,
В профессии матеры,
Мы тоже режиссеры,
А с театром до сих пор ни тпру ни ну.

Эскина:

Ах, Боря! Ах, Миша!
Было время — народилось театров целый миллион!
Ходила, просила,
Помогать таланту надо — это для меня закон.
Их много, ей-Богу,
Но летучим оказался только ОН!

Львович и Борисов:

Так в жизни не бывает —
Кто этого не знает!
Кто этого не знает —
Так в жизни не бывает,
Чтоб без завода тикали часы!
Ведь мы его не хуже
И в талии не уже!
Мы в талии не уже —
Ничем его не хуже,
Усы у нас такие ж и носы!

Эскина:

Ах, Боря! Ах, Миша!
Что же делать — я открою вам заветный свой секрет!
Пусть люди не судят —
Ведь об этом говорю я первый раз за десять лет!
Скажу я: люблю я!
Для меня средь вас дороже Гриши нет!

Львович и Борисов рыдают.

Борисов (вытирая слезы): По законам жанра, когда слов больше нет...

Львович:

...Герои танцуют!

(Канкан. Исполняется руками!)

      НЕСКОЛЬКО КОРОТКИХ ДИФИРАМБОВ СИМПАТИЧНЫМ ЛЮДЯМ

Роману Карцеву:

Ты на кого другого посмотри —
Такой большо-ой — вчерашний и на три...
А вот выходит Карцев выступать —
Малэсенький — сегодня и на пять!

Александру Михайлову:

И сам большой, и твой талант большой,
И так поешь, что мог попасть в Большой...
Но ты всегда был очень скромным малым,
И потому довольствуешься Малым!

Александру Панкратову-Черному:

Не езжай ты, Саша, в Голливуд,
В логово расизма распроклятого:
Там при первом крике: «Черных бьют!»
Тут же все рванут лупить Панкратова!

Алле Суриковой:

Мне говорил знакомый рэкетир,
Мешок боксерский колотя, бывало:
«Пособия нам лучше не найти,
Чем драки в фильмах Суриковой Аллы!

Караченцев Ярмольнику — в мурло!
У Табакова нож торчит в лопатке!..
Не-ет, мы, когда наедем на кого,
Ей сумками отстегиваем бабки!»

Махмуду Эсамбаеву:

Талант, успех и славы торжество,
И золото на лацкане сияет,
И целый мир глядит и понимает:
«Есть что-то под папахой у него!»

Олегу Ефремову:

За этот шанс, однажды провороненный,
Ефремов должен сам себя винить:
В «Трех тополях...» поладил бы с Дорониной
Глядишь, и не пришлось бы МХАТ делить!

Ирине Грибулиной:

Ах, бабы, бабы, не гневите Бога!
Вот Ирка счастье сглазила свое:
Всё пела: «Недотрога, недотрога...» —
Теперь никто не трогает ее!

Михаилу Грушевскому:

С таким талантом — на свободе!..
И как парнишке удается.
Вожди приходят и уходят —
Один Грушевский остается!

Анатолию Ромашину:

Неплохо прожил жизнь совсем
И вдаль не смотрит мрачно:
Он был женат раз шесть иль семь
И все разы — удачно!

Вячеславу Бутусову:

У нас от старца до юнца безусого
Никто в парижской жизни не силен,
Но каждый точно знает — от Бутусова:
«Ален Делон не пьет одеколон!»

Маргарите Эскиной,
директору Центрального Дома Актера:

Чем Эскина сегодня знаменита?
Тем, что и Мастер вы, и Маргарита!

      "...МОСКВА — АКТЕРСКАЯ СТОЛИЦА
СТРАНЫ С НАЗВАНИЕМ KИHO!"
Фестивальный пролог, сочиненный
Борисом Львовичем и Сергеем Крамаренко
к открытию кинофестиваля «Созвездие»
Дом Кино, 1997 г.

Действующие лица и исполнители:

Аполлон           Борис Львович
Муза Кино         Наталья Крачковская
Музы:
Эрато             Любовь Полищук
Мельпомена        Римма Маркова
Талия             Наталья Харахорина
Терпсихора        Анна Фроловцева
Клио              Татьяна Конюхова
Полигимния        Зинаида Кириенко
Эвтерпа           Светлана Тома
Калиопа           Светлана Светличная
Урания            Елена Кондулайнен
Юрий Долгорукий   Борис Химичев
Филька            Сергей Варчук
Председатель жюри:
Евгений Матвеев   Евгений Матвеев
Евгений Жариков   Евгений Жариков

Аполлон. С утра, размяв мускулатуру,
Бог златокудрый Аполлон
В дела искусства и культуры
Был, как обычно, погружен.
Особых мыслей не имел он,
Но тем-то был и знаменит,
Что удивительно умел он
При этом делать умный вид.
Сидел спокойно и беспечно
И твердо помнил лишь одно:
Что Богом избран он навечно,
А, значит, времени полно.
Свой слух кифарой услаждая,
Душою уносился ввысь...
Как вдруг, охранников сметая,
К начальству музы ворвались.

(С гвалтом вбегают Музы)

Аполлон. Молчать! нетоптанные квочки!
Да что ж вы так кричите, блин.
Давайте хоть поодиночке.
Вас девять, бабы, я один.

Музы. Так, я начну!
Нет я!
Я тоже!
За что тебе такой почет?!
Пусть Полигимния начнет!
Она погромогласней всё же!

(Посовещавшись, Музы выталкивают вперед Полигимнию,
которая поет на мотив «Интернационала»)

Полигимния. Пришли к тебе мы всем союзом
Официально доложить,
Не могут трепетные музы
Без финансирования жить.

(далее все хором)

Нет нашей участи печальней
Делить искусства каравай.
Начальник ты иль не начальник?

Аполлон. Начальник!

Музы. А раз начальник, то давай!

Терпсихора. У нас проблем набралось горы
У нас забот невпроворот!..

Урания. Ты б танцевала, Терпсихора
Поменьше б открывала рот.

Терпсихора. Тебе, Урания, конечно,
Легко об этом рассуждать,
Следишь за звездами беспечно,
На остальное наплевать.

Урания. О, боги! пусть же у злодейки
Язык немедленно замрет.
На астрономию — копейки
Мне не дают десятый год.

Эрато. Ей не дают, какая жалость,
Щас будем плакать и рыдать.
А ты, сестричка, попыталась
Сама хоть раз кому-то дать?

Аполлон. Здесь полон зал людей, Эрато,
И речь твоя ужасный грех.

Эрато. Как что — Эрато виновата!
Да я здесь бескорыстней всех.
Любовных песен каждый просит,
Старик, мужчина и юнец.
Коль средств Эрато не подбросят,
Придет терпимости конец.
Про всех не знаю, мне же лично
Для жизни нужен дом... публич... приличный.

Мельпомена. Вы слышали! ей нужен дом!
А может, замок или вилла?!
Скажи спасибо, Аполлон,
Что я ее не придушила.
Мне не в чем выходить на сцену,
В театре хаос и развал.
Ты посмотри на Мельпомену,
Какой трагический финал!
Артисты при честном народе
Поют в подземном переходе!

Клио. Позвольте мне внести поправку,
Дать историческую справку:
Во все века, чтоб быть свободным
И жить искусством лишь одним,
Художник должен быть голодным,
Холодным, нищим и больным.

Позвольте цитату: «Искусство принадлежит народу, и народ в любое время,
когда захочет, может это искусство иметь, как захочет... но за деньги!

Эвтерпа (кажется, сильно выпив).
Я — муза лирики, Эвтерпа!
Я в море рифм плыву, как нерпа.
Я верила — любовь всесильна!
Ты ж Клио, тоже меркантильна,
Урания — материальна,
Эрато — просто аморальна.
Мне страшно, сестры, рядом с вами,
И обливаюсь я слезами.

Талия. Сестрицы! я причин, поверьте,
Для горьких слез не нахожу.
Вот я! уже тысячелетья!
Святой комедии служу!
Да нужно высмеять причину
Всех наших споров, бед и зол!
(щекочет Аполлона)
Зевс на культуру деньги кинул?
Куда ж ты их девал, козел?!

Аполлон. Так ты еще и в Зевса метишь,
Не много ль на себя взяла?
Запомни, Талия, ответишь
Ты мне за этого «козла»!
Вы от меня хотите чуда?
Да где ж я вам его возьму?
И ничего давать не буду!
(в сторону) Мне не хватает самому!

Калиопа. Я как эпическая муза
Должна тебе заметить, брат:
В развале нашего союза
Ты сам, бесспорно, виноват!
Тебе мы, брат, служили верно,
Ты ж с нами поступаешь скверно,
Ты подстрекаешь нас к восстанью,
Лишая средств к существованью.

Аполлон. Совсем достали вы меня!
Послушай, муза Калиопа,
Хоть вы мне близкая родня,
Бери сестер, идите в...

(Музы визжат, кричат, заглушая последнее слово.)

Молчать! Вы все сбесились с жиру,
Кто дал вам право здесь орать
И в коммунальную квартиру
Олимп бессмертный превращать.
Ишь, рты пооткрывали, дуры!
Ишь, ворвались на всех парах.
Не трогайте номенклатуру
Ни на земле, ни в небесах!
Я с этим разберусь вопросом,
Я всё же бог, не человек,
Своим непревзойденным носом
Итак, я пренья подытожу:
Мне вас не жалко ни на грамм.
Сейчас я всех вас уничтожу
И музу новую создам.

(Вынимает из-под туники радиотелефон.)

Великий Зевс, Всесильный Бог,
Ты б Аполлону не помог?

Зевс (голос). Ты прав, сынок, и в самом деле,
Они мне тоже надоели.
На это санкцию свою
Тебе я с радостью даю!

Аполлон. Ну, докричались, довопились,
Слыхали с неба божий глас?
Да чтоб вы в Тартар провалились
Все девять — сразу и сейчас!

(Громы и молнии. Музы исчезают.
На сцене появляется одинокая Муза КИНО.)

Аполлон. О, боги! что это за чудо?
В тебе одной десяток тел!
Скажи, явилась ты откуда?

Кино. Ты ж, милый, сам меня хотел.

Аполлон. Да я хотел покоя только,
Превыше всех любя себя!..

Кино. Прости, дружок, что перестройка
Так завершилась для тебя.
Зато мы будем жить в согласьи
Без лишних мук, ненужных драм.
Не зря ж во мне достоинств масса —
По одному на килограмм.
Я для тебя не буду грузом,
Ведь я игрива, как вино...

Аполлон. Но как же звать тебя, о, муза!

Кино. Легко и весело: Кино!

Аполлон (оглядывая новую Музу со всех сторон).
Сказать я должен без кокетства,
Мне этот удался пассаж.
Кино не зря любил я с детства,
Еще с журнала «Ералаш».
Но даже не имел понятья,
Что так Кино желаю я!
Приди, приди в мои объятья,
О, необъятная моя!

Кино (отталкивая Аполлона).
Конечно, я не недотрога,
Но ты запомни лишь одно:
Тот утром должен сделать много,
Кто хочет вечером кино.

Аполлон. А ну-ка! что это за речи,
И ты туда же? не пойму!
Кто право дал тебе перечить
Мне, Аполлону самому,
В момент, когда и так на взводе
Я от волненья нахожусь!
Я только что при всем народе
Прихлопнул разом девять муз!
Я необузданностью славлюсь,
И это ты сейчас поймешь,
Я и с тобой в момент расправлюсь,
Ты даже глазом не моргнешь!

(Муза бросает Аполлона через бедро.)

Кино. Сдержи свои, дружочек, чувства,
Побереги бесценный пыл,
Ведь я — «Важнейшее искусство!»
Не помню, кто-то говорил.
Ты поступил неосторожно,
Те музы были не беда...
Создать меня еще возможно,
А уничтожить — никогда!

Аполлон. Великий Зевс! какая лажа!
Давай, крути кино назад!

Зевс (голос). Прости, сынок! но с этой даже
И я не справлюсь! виноват!

Кино. Ну, докричался, довопился,
Услышал с неба божий глас?
С тем, что я главная — смирился?!

Аполлон. Всё, всё! работаю на вас.

Кино. Тогда для большей простоты
Мы снова можем быть на ты.

(Чмокает Аполлона.)

Аполлон. Ну, хорошо! твои желанья
Исполню я!

Кино. Мой дорогой!
Тогда взаимопониманья
Достигнем быстро мы с тобой!
Мне нужен дом!

Аполлон. Да, да! публичный...

Кино. Пускай публичный, всё равно,
Но главное, чтоб был столичный
И назывался «Дом Кино».

Аполлон. Ну что ж, придется потрудиться!

(Вырубка. Полный свет в зале и на сцене.)

Смотри! Такой тебе годится?

Кино. Благодарю тебя за это.
Свою ты силу доказал.
Как много красоты и света,
И даже сразу полный зал,
Все на кино собрались тут!

Аполлон. Ага! сейчас! Банкета ждут!
Ну, что? Теперь ты, чай, довольна?

Кино. Вопрос напомнил мне невольно
Про сказку Пушкина о рыбке.
Так, чтоб не повторять ошибки
Старухи глупой у корыта,
Я сразу говорю открыто,
Что на посылках у кино
Тебе быть вечно суждено!
Ведь ясно каждому ребенку,
Чего ж тут богу говорить,
Что мне нужны экран и пленка,
Кино без них не может жить,
Нужны массовка, и статисты,
И режиссеров умных рать,
Нужны народные артисты,
Еще способные играть,
Как Ною старому корабль,
Который спас его от гроз,
Мне нужен мощный партикабль,
Чтоб на себе софиты нес,
Еще мне нужен обтюратор
И оператор, чтоб снимал,
И очень мощный трансфокатор,
Чтоб нас со зрителем сближал,
А сколько техники бесценной
Еще ты должен мне достать!
Короче, список обалденный...
Я буду год его читать.

Аполлон. Нет! Это я с себя снимаю,
Здесь кругозор мой слишком мал,
Ведь я специфики не знаю.
Я бог! Я ВГИКов не кончал.
Здесь нужен пробивной и смелый,
Чтоб мог достать и мог вложить
Побольше денег в кинодело,
Чтоб это дело раскрутить,
Чтоб мог с проблемою любою,
Да хоть к Чубайсу, всё равно,
Дверь в кабинет открыть ногою
И выбить средства для кино!
Да что ж я столько говорю,
Простое дело, право слово!
Тебе я молодца такого
Сейчас в два счета сотворю.

(Хлопает в ладоши. Вырубка. Свет включается,
на сцене председатель Госкино А. Медведев.)

Он приведет тебя к победе,
Ему нигде преграды нет,
Зовут его Армен Медведев,
«Российский Кинокомитет».

(Медведев произносит короткую речь
об открытии кинофестиваля. Закончив, уходит.)

Аполлон. Не образован, виноват,
И слушаю, не понимаю.
Здесь о «Созвездьи» говорят
И фестивали открывают...

Кино. Да, фестивалей есть полно,
На них всегда битком народа,
Их даже больше, чем кино
Снимается в теченье года.

Аполлон. Зачем тогда, хочу понять,
Еще и этот открывать?

Кино. Да он же самый именитый,
Его в России старше нет,
С экранов сходит он открыто
На радость людям восемь лет,
А, если точной быть, любимый,
И сосчитать отсель досель,
То ровно восемь с половиной!

Аполлон. Смотри, какая параллель!

Кино. Он не эстетский, не позерский,
Не авангардный, не крутой...
Он исключительно актерский,
И потому такой живой!
Актеры и в жюри, и в зале
Всему ведут актерский счет.
Не важно, главной роль была ли
Иль очень скромный эпизод,
Поймут и оценить сумеют,
Будь мэтр или дебютант.
Здесь званья силы не имеют,
Мерило главное — талант.
Люблю актеров я, не скрою,
Горжусь я этими людьми.
Они не боги, не герои,
Они соратники мои.
Иных уж нет, но с нами вместе
Они встают сегодня в ряд.
И в нашем праздничном «Созвездьи»
Их звезды яркие горят.
Взгляни и ты на эти лица,
Всем нам знакомые давно.
Москва — актерская столица
Страны с названием кино!

(Гаснет свет. На экране киномонтаж «Звезды кино» —
Рыбников, Алейников, Бабочкин, Шукшин... и ныне живущие тоже.)

Аполлон (вытирая слезы).
Скажу тебе, Киноша, честно:
Хоть много видел Аполлон,
Твоим «Созвездием» чудесным
Я прямо в сердце поражен.
Меня растрогать ты сумела —
На это силы мне не жаль.
Скажи мне, что еще наделать,
Чтобы открылся фестиваль?

Кино. Чуть-чуть осталось мне для счастья!
Теперь попробуй сотвори
Высокий суд и беспристрастный —
Авторитетное жюри!
Но будь внимателен, создатель:
Жюри — важнейшее звено
И, значит, нужен председатель
Прямой и честный, как в кино!

Аполлон. Я ваших тонкостей не знаю,
Прости, коль что не так пойдет...
Ну, три-четыре, сотворяю!
А там кого уж бог пошлет!

(Хлопает в ладоши. Затемнение. Свет. На сцене Матвеев.)

Ну, как? не зря потратил силы?

Кино. Ты, Аполоша, молоток!
Скажу тебе по правде, милый,
Ты лучше выдумать не мог.
Артист народный, без сомнений,
Любовью общей окружен.

Аполлон. Представь!

Кино. Матвеев он, Евгений!

Аполлон. Приятно! Просто Аполлон!

(Матвеев говорит короткое слово и
представляет членов жюри.)

Аполлон. Ну, надо же, скажи на милость —
Жюри удачно получилось!

Кино. Да, ты трудился неустанно,
Я награжу тебя за труд.
Пусть по волшебному экрану
Живые тени побегут.

(Идет немой фрагмент к/ф «Юрий Долгорукий»)

Аполлон (в полной тишине,
из темноты, на фоне фильма).
Не понимаю, что такое.
Нас в заблуждение ввели,
А почему кино немое,
Ведь звук уже изобрели?

Кино. Ну, ты наивный, в самом деле,
Дни фестиваля подошли,
А фильм озвучить не успели,
Поскольку денег не нашли!

Аполлон. Опять про деньги! И без звука
Понятно всем до одного,
Что это Юрий Долгорукий,
И, значит, фильма про него.
Чего тут долго разбираться,
Подмоги больше не ищу,
Да я одним движеньем пальца
С экрана в зал его спущу.

(Гром, молнии, свет гаснет и зажигается.
На сцене Ю. Долгорукий и Филька.)

Долгорукий. Эй, Филька, где мы? Узнаю с трудом...
Какие агромадные палаты!

Филька. Мы, князь, в Москве, сие киношный дом.

Долгорукий. Гляди, в Москве живется таровато.
Кто ж тут болярин, царь али король?

Филька. Какой-то Гусман!*

Долгорукий. Гусман? Немец, что ль?

Филька. Нет! Мусульман какой-то, не иначе...
Азербайджанец!

Долгорукий. То есть, турок, значит!

Филька. Не знаю, княже, может, что и так.
Но что затуркан сильно — это факт!

Долгорукий. А кто над ним верховный господин?
Аль старше нету?

Филька. Как же, есть один!
Князь Юрий! И любим и знаменит,
Он самым главным на Москве сидит.

Долгорукий. Ах, пес смердящий, не гневи меня!
Какой князь Юрий? Юрий — это я!
Я град поставил на московском бреге,
Чтоб отражал он недругов набеги,
А с тем, кто друг, с тем другом верным был,
А главное, что Русь объединил!

Филька. Москве тобою путь положен длинный,
В ней жизнь бурлит, как в доброй браге хмель,
Но, княже! Граду восемь с половиной
Веков!

Долгорукий. Гляди, какая параллель!
Да, лет над ней немало пролетело
С тех пор, как я воздвиг сей стольный град,
Москва, гляжу совсем не постарела,
А стала только краше во сто крат.
Здесь каждый новый купол бога славит,
И у палат жилых отменный вид.
Тот, кто моей Москвою нынче правит
Недаром Юрий! Шибко башковит!
С ним словом перемолвиться б хоть раз.
Да, вряд ли! Где ж найдешь его сейчас?

Филька. Не сомневайся, княже, враз найду.

(смотрит из-под руки в зал)

Да вон он, в кепке, во втором ряду!

Долгорукий. Поклон тебе, Михалыч, и почет.
Взойди на сцену, ждет тебя народ,
Не всё же строить и руководить,
Ведь ты мастак и речи говорить!

Филька. Ему всегда найдется, что сказать.

Долгорукий. Пойдем, холоп, чтоб князю не мешать!

(На сцену поднимается Лужков и
произносит коротенькую речь-приветствие.)

Кино. Остался лишь один момент,
Как на любом солидном съезде,
К нам должен выйти президент,
Чтоб фестиваль открыть «Созвездье».

(Появляется Е. Жариков)

Аполлон. Да вот же: он уже на сцене,
И весь народ открытья ждет,
Пускай же Жариков Евгений
Свой монолог произнесет!

(Е. Жариков открывает фестиваль.)

* Юлий Гусман — директор Дома Кино, родом из Баку.

      Конец