ТЕАТР НЕЛЬЗЯ РАССКАЗАТЬ" Джорджо Стрелер

Можно ли написать книгу о театре? Или точнее: может ли театральный деятель написать книгу о «театре, который он создал»? Такой вопрос ставит Луи Жуве в начале своей книги, посвященной театру. Жуве приходит к выводу, что это невозможно. По-видимому, нельзя требовать от театрального деятеля умения рассуждать о своем творчестве, исследовать побуждения, анализировать причины, движущие его работой. Объяснения а posteriori по поводу проделанной сценической работы, на мой взгляд, имеют значение только для самого художника и чаще всего сводятся к рассказу о том или ином «театральном достижении». Не более. Отсутствие профессиональной литературы о театре, литературы, созданной деятелями театра, объясняется глубокими внутренними причинами — тем, что «воспоминания» этих людей исчезают вмиг, тем, что их творческая жизнь соткана из мгновений, которые нельзя «воспроизвести» на бумаге (и не только на бумаге, но и на магнитной пленке, их вообще нельзя передать никакими другими аудиовизуальными средствами). Истина проста и ясна: деятель театра может выразить себя «только в театре и посредством театра», единственный возможный для него способ объяснения — это сцена (идет ли речь об актере, режиссере, драматурге), все остальное ему глубоко чуждо. Потому что все остальное глубоко чуждо самой природе театра.
Значит ли это, что любая теория театра, будь то Брехт или Станиславский, бесполезна и ничего не дает? Возможно, мой ответ покажется чересчур жестким и категоричным: она не бесполезна, но дает очень мало. Брехта не понять по страницам «Малого Органона»2; теорию эпического диалектического театра не перевести на язык театральной практики только путем терпеливого изучения брехтовских заметок на эту тему; невозможно постичь смысл эффекта отстранения из теоретического описания, сделанного Брехтом. Разве что «примеры», то есть маленькие теоретико-практические упражнения, «уличные сценки», к которым так часто прибегает Брехт, помогают нам лучше понять то, что во время репетиции, на сцене, обретя живое воплощение, предстает как абсолютно очевидная истина, простая и убедительная, действенная по сию пору, помогающая нам в повседневной работе.

Мне хорошо знакомо чувство беспокойства и растерянности, которое испытываешь, когда тебя спрашивают, как множество раз спрашивали меня в разных странах: «Каков ваш метод? В чем суть вашей театральной теории? Как вы представляете себе работу в театре и сам театр?» Мне всегда хотелось ответить (иногда я так и делал), что я не могу этого объяснить. Я умею только ставить спектакли и стараюсь делать это как можно лучше изо дня в день, час за часом, минуту за минутой — всю жизнь.
«Нет, мадемуазель, у актеров нет призвания. Призвание бывает только у поэтов». У нас, деятелей театра, есть только набор приемов, набор жестов, которые мы повторяем всю жизнь и которые, может быть, в конце концов и предстанут перед зрителями как наше «призвание». То самое призвание, о котором говорил Жуве.
Я тоже пишу, отвечаю, даю определения, объясняю некоторые теоретические моменты, и, что важнее всего, я думаю, в глубине моего сознания существует ясное видение театра, каким он должен быть, четкое представление о том, как его делать. Потому что деятель театра не работает совершенно бессознательно, более того, на каком-то определенном этапе он просто не имеет права действовать бессознательно. Мы всегда боролись и боремся за то, чтобы наше творчество было осознанным. И в самом деле: во мне живет «идея театра», я только не могу сформулировать ее «потом», a posteriori. Не могу ее закрепить, потому что ее нельзя выразить средствами, которые не являются средствами театра. Например, с помощью слов, написанных на листке бумаги. Иногда я думаю, что в этом специфическом бессилии, в этой неспособности привнести театр в то, что театром не является, — наша обреченность. Но в то же время именно в этом проявляется «непреобо-римость» театра, который может себя объяснить только собственными средствами — это и есть признак призвания, «призвания к театру». Попробуйте-ка спросить у поэтов: что такое стихи? Как делаются «стихи»? За всех за них раз и навсегда ответил Лорка: «Я знаю, что такое стихотворение, до того как оно сделалось, до того как написалось. После у меня остается только воспоминание о стихотворении. Я не знаю, что такое стихотворение. Я знаю только, чем оно могло стать. Или чем оно стало…»
Можно было бы продолжить эти отступления от темы, которые уже сами по себе свидетельствуют о том, что писать о театре невозможно. Актер, этот специфический представитель живого мира, населяющий подмостки, обычно говорит околичностями; для того, чтобы его лучше поняли, он прибегает к разного рода приемам: широко использует гиперболу, прерывает свое повествование движением и жестикуляцией, повторяется, возвращается к мысли и снова ее теряет, потому что систематическое изложение противоречит самому «духу театра».
Чем богаче «внутренняя речь», звучащая в сознании актера, тем чаще в ней фиксируются моменты, которые сразу же могут быть закреплены в его жестах или тоне. Жест и тон — это синтаксис для деятеля театра. Когда кто-нибудь из нас начинал «объяснять» персонаж или какую-то мысль, прибегая к множеству слов и концепций, Брехт перебивал говорящего: «Все это прекрасно, но поди-ка ты туда и покажи, вместо того чтобы болтать». Туда — означало на сцену, в ярко освещенное пространство, где, оставшись с этим пространством наедине, посредством самого себя, своего голоса и тела надо было показать, дать погувствоватъ другим, что ты думаешь и чувствуешь здесь, на сцене.
Да, театр — это пластическое искусство, к тому же искусство, которое живет один миг и сразу сгорает. По поводу театра нельзя теоретизировать, театр рассказывает о себе и объясняет, какой он, только средствами театра. Суть театра можно познать только через театр. Таково мое глубокое убеждение.
Однако мы живем в эпоху, которая настойчиво требует, чтобы все поверялось мыслью, разумом, и потому мы вынуждены, набравшись дерзости, приостанавливать движение театра (хотя это противоречит духу сценического искусства), фиксируя его с помощью слов, фотографий (этих странных, обескровленных и безликих свидетелей) или с помощью телевидения, которое безжалостно и произвольно «запечатлевает» попавшее в «рамки» кадра — некую видимость движения, мгновение жизни театра, мгновениеуве-ковегенное, остановившееся, омертвевшее вопреки природе театра.
Так что деятель театра самой жизнью поставлен перед необходимостью объясняться иными, не театральными средствами: хотя я, например, отношусь к этому глубоко скептически, другие чувствуют себя в такой ситуации в высшей степени неуверенно. Мы словно бы отчуждаемся от себя, становимся критиками самих себя. Мы делаем не свою работу, занимаемся не своим делом. Ничего не выходит хорошего, когда человек делает не свое дело.
Мне известны примеры, когда театральные «критики», поддавшись желанию «делать театр» (то есть заняться режиссурой), пытались предпринять такую попытку: но насколько точными, яркими и волнующими были написанные ими страницы, настолько запутанными, жалкими и беспомощными выглядели все их поползновения на театральном поприще. Я не знаю исключений из этого правила. И точно так же, когда деятель театра пишет о театре книгу, она почти всегда выходит у него плохо. Пусть не обижаются на меня мои коллеги, писавшие о театре, если скажу правду: в написанных ими страницах нет и бледной тени того, что они умеют создавать и создают на театральной сцене.
Зачем я говорю об этом в самом начале «книги о театре», написанной в большей части мною и близко меня касающейся? Перелистав множество подобных страниц и испытав при этом странное чувство, в котором соединились раздражение, скука, удивление, а также болезненное и сладостное узнавание, я пришел к выводу, что есть два вида книг о театре или о деятеле театра.
Первый, наиболее распространенный вид: книга (не важно, позитивная она или негативная, глубоко или поверхностно раскрывает творческую личность художника), написанная критиком, который рассказывает о «деятеле театра», комментирует виденные им спектакли, анализирует его творчество в соответствии со своими взглядами и представлениями. Другой вид: книга, в которой собраны «обрывки» творческой биографии художника, пестрый, разнородный сборник, объединяющий старые и новые материалы, свидетельства, заметки, высказывания, интервью и даже письма, одним словом — «обрывки», нечто, хранившееся в кладовой памяти: этапы театральной биографии, этапы истории театра — жизни театра, судьбы театра. При этом возникают противоречия, сохраняются повторы, остаются пустоты, трудно заполнимые…
Страницы, которые за этим последуют, составляют именно такого рода книгу.
Просмотрев (может быть, отчужденно-внимательно, может быть, наоборот, с пристрастной любовью, не знаю сам, но, без сомнения, с глубокой заинтересованностью) все эти материалы, я предоставил их в полное распоряжение одной своей терпеливой и знающей приятельнице, коллеге, которая с трудом выбрала из них то, что можно опубликовать. Сейчас я вспоминаю о бесчисленных материалах, которые остались похороненными в сундуках, на чердаках домов, которые я меняю слишком часто. О тех материалах, которые я год из года мечтаю привести в порядок. Существуют даже не сотни, а тысячи писем и критических заметок, которые следовало бы перечитать… Я думаю о тысячах слов, которые я за тридцать лет произнес со сцены, — репетиции, интервью, заявления, политика, жизнь, театр, — думаю о поставленных спектаклях, и мне кажется, что собранное в этой книге — такая ничтожная малость… Я даже спрашиваю себя, имеет ли это ко мне отношение, и если имеет, то какое? Тут есть слова, высказанные мною, но истолкованные другими, статьи, воспроизводящие беседы о театре, записанные в какой-то мере, конечно, произвольно. Но мне кажется правомерно все так и оставить: ведь эта книга о театре подводит итог какой-то части моей жизни; за написанное мною или записанное за мною другими (я был не лишен смелости, разрешив, чтобы за мной записывали) я продолжаю нести ответственность; многое уже сейчас звучит иначе, чем раньше, опровергнутое жизнью или другими моими высказываниями.
Какое чувство, кроме любопытства, может пробудить эта книга? Будет ли она полезной? Поможет ли лучше меня «понять»? Больше обо мне узнать? Не думаю, не верю. Возможно, она поможет людям лучше понять театр — театр вообще, помимо меня и помимо созданного мной театра. Если бы я был уверен, что эта книга кого-нибудь из читателей «приблизит» к театру… приведет в театр с определенным комплексом чувств (в моих глазах это единственное, что чего-то стоит): непредвзятостью, внутренней строгостью, великодушием, человеческим теплом, желанием быть среди людей и общаться с ними… я считал бы ее существование оправданным. А если бы у ее читателя возникла потребность претворить в обжигающую реальность мою нежную и суровую (в немецком языке есть удачное для ее характеристики слово, которого мне не хватает, — freundlich*) диалектику, тогда я сказал бы, что эти страницы написаны не зря… И пусть книга не удовлетво-рит полностью любопытство читателя, пусть это только чисто теоретические рассуждения, пусть мои утверждения являются лишь частью истины, все равно эта книга — скромное выражение страстной любви к жизни, любви, которая проявляется герез театр, в сверкании огней рампы на подмостках театров всего мира.