Мой танец родился из грязи" Тацуми Хидзиката

Я сейчас простужен. У меня насморк и я вынужден все время сморкаться. Окружающие меня люди тоже простужены и все время сморкаются. Так постепенно возникает своеобразная общность. Болезнь определенным образом объединят людей. Может быть, затянувшаяся простуда позволила бы людям жить в добрососедстве, мире и дружбе… Подобные мысли бродят у меня в голове. Сегодня я хочу рассказать вам кое-что об этой простуде, о моем постоянном насморке и о моей родине Анита, где свирепствует ветер (1). Да, сумасшедший ветер веет и бушует там непрерывно. В Анита и во всей провинции Тохоку (2) знают, кто такой Кацадарума. Разбушевавшийся ветер, который пригибает поля, с воем и скрежетом швыряется снегом, закручивается в вихри и переходит в бурю, превращает людей в «Духов ветра» и катит к вашим дверям. Это и есть Кацадарума.

Жители Токио все время пекутся о своем здоровье. Эта забота о здоровье доходит до патологии, я же, наоборот, хочу подойти к человеку с меркой бед и болезней. Движимый этой мыслью, я нашел в книге монаха Киокаи под названием «Японская земля» место, где он рассказывает об одном сновидении. Там говорится: «Я умер и тело мое было обращено в пепел. Душа моя стояла рядом и наблюдала, как горело мое тело. Она заметила, что тело горело с трудом, поэтому она отломила от дерева ветку, ткнула ее в угли и перевернула мясо, чтобы оно горело лучше. Наконец, мои руки и ноги, мою плоть сожрал огонь. Как только это произошло, душа моя разразилась горькими причитаниями. Но соседи ничего не слышали и никак не реагировали. Тогда душа моя заплакала громче, но напрасно, и я, наконец, понял, что у мертвых души безголосы, и поэтому их вопли остаются неуслышанными. И тут я проснулся». «Минуточку, тут что-то не так», - размышлял Кацадарума – «Эта история произошла не во сне, Киокаи сочинил ее, когда уже проснулся, а потом записал…»

Мой Кацадарума или Юкидарума (человек из снега и ветра) летит по ветру и размышляет о сновидениях монаха. Юкидарума предоставляет ветру похоронить свою душу и свое тело. Затем похороны во сне и на ветру перемешиваются у него в голове, и душа его начинает плакать. Но нельзя сказать точно, плачет ли это Юкидарума или это веет ветер. Юкидарума становится больше и больше и, наконец, оказывается перед дверью нашего дома. О чем он думает? Его мысли заняты историей монаха, и в этом состоянии его тайна. Юкидарума входит в комнату, молча садится к очагу. Один из членов семьи также молча подкладывает кусок за куском уголь в очаг.

Еще ребенком я наблюдал за Юкидарумой и размышлял в тиши: «Что за странное существо этот Юкидарума. Он очень необычный и немного страшный. И все-таки рядом с ним я чувствую себя очень уютно. Что же это значит?» Тут Юкидарума открывает рот и говорит: «О-о-о- ты плакал». У-у-у - так воет ветер. Я учусь понимать, насколько огромен ветер. Его лицо ужасно как предсмертная маска, его тело сотворено не из плоти и крови, и вообще это не тело, переодетое, чтобы сыграть роль. Это существо похоже на бога, вселившегося в человеческую оболочку.

В Тохоку даже летом принято перед тем, как войти в дом, постучать деревянными башмаками, чтобы отбить с них снег. Такие стойкие привычки выработала у людей зима. Кацадарума тоже иногда ходит по домам, чтобы погреться. Все мои страшие братья были на войне. Я остался один. Я слышал стук деревянных башмаков и ощущал присутствие Кацадарумы. В страхе я бегал по дому взад-вперед. Может быть, эти впечатления детства имеют что-то общее с моим танцем. Я верю в это. В конце своего долгого пути, гонимые ураганным ветром и пылая всем телом, Юкидарума и Кацадарума приходят, наконец, в наш дом. Я уверен, что рассказал полезную историю.

Весной же ветер, о котором я рассказываю, показывает себя совсем с другой стороны. Он превращает землю в грязное месиво. По сей день перед глазами у меня стоит такая картина: маленьким ребенком я ничком упал в грязь. Я лежу в дерьме и чувствую себя таким бедным и несчастным, что словами не передать. Пень, и тот бы заплакал от жалости, глядя на меня. И вдруг я почувствовал, что боль покинула мое тело и приняла причудливую форму. Я сидел в бедственном положении, и тут на меня сквозь полуприкрытые веки, как бы находясь между сном и явью, посмотрел какой-то мальчик. Не мое ли это тело, вернувшееся в исходную точку? Вдруг голова мальчика покатилась ко мне. Я знаю, что это абсурд, но тем не менее я играл в грязи с катящейся головой мальчика. Почему – я не могу вам это объяснить. Но это было на самом деле, и поэтому я могу вам об этом рассказывать.
Когда вот так сидишь в дерьме, то замечаешь, что с тобой происходят своеобразные вещи. Голова и ноги меняются вдруг местами, на подошвах вдруг открывается рот и всасывает грязь. Мы, японцы, по особому относимся к своим подошвам. Разве мы не ходим по земле так, как будто завидуем ей, что оставляем на ней свои следы? Во всяком случае, у меня до сих пор сохраняется чувство, будто мои голова и ноги поменялись местами, и это чувство постоянно вызывает в памяти горестные воспоминания детства. Я должен здесь со всей ответственностью заявить, что мой Буто берет начало в весенней грязи, но не имеет ничего общего с традиционным искусством храмов и сундуков. Я могу вас заверить, что мой танец родился из грязи.

Эти воспоминания восходят к 1933 году. Когда я родился, небо над Азией начало хмуриться. Я вижу себя на корточках в прихожей нашего дома и жующим древесный уголь. Вы, конечно, не знали, что в те времена дети были вынуждены есть древесный уголь? Нам говорили, что это успокаивает нервы. Женщина, которая заставляла меня это делать, сидела в противоположном углу и жевала огурец, принесенный ею с огорода. Я носил кимоно, подпоясанное перепачканным сажей поясом, а штанов у меня не было до школы. Сердце у меня билось как у собаки, страдающей от скуки, беспокойства и нетерпения. Я бегал взад-вперед по полутемному помещению ореховой лавчонки, обуреваемый желанием выкинуть какой-либо трюк. Я чувствовал, что иначе пропаду в этой дыре.

Такие воспоминания постоянно преследуют меня. Детство запечатлелось у меня в памяти как бесконечная монотонная равнина, на которую с неба постоянно сыплется снег.

Во время посевной и уборочной страды все взрослые были в поле, и трех-четырех летние дети оставались одни. Я ходил к соседям присматривать за ними. Маленькие дети делают странные и неприятные движения. Один пытался накормить крошками собственную руку. Я наблюдал за эти совершенно спокойно. Тут вошла моя мать и накричала на меня: «Тебе нравится малыш, не так ли? Не ходи больше сюда!». Да, все считали меня слегка чокнутым (…) Я везде бегал и всюду совал свой нос. Маленькие дети рассматривают свои руки и другие части тела неосознанно, как какие-то объекты. Они, безусловно, видят в них какое-то третье лицо. Так я однажды видел ребенка, пытавшегося откусить себе ухо. Возможно, это звучит смешно, однако, здесь скрыты основы фигур моего Буто. Наблюдения за детьми и за тем, что они делают со своим телом, сильно повлияли на мое Буто. (…) Позднее я нашел в одной книге описание таких феноменов: один ребенок пытался накормить пальцы своих ног, еще один поднимал в огороде камень, чтобы показать ему окрестности. Однажды я потихоньку взял половник в поле и там его оставил, потому что мне было жалко, что он висит на кухне и не видит природы. Воспринимать части собственного тела как предметы и инструменты, и наоборот, любить вещи как собственное тело – вот в чем заключается тайна Буто. «Я пустая консервная банка» - воскликнул я громко. В памяти всплывает эпизод: приходит соседний мальчик и с улыбкой говорит: «И я тоже консервная банка». Потом пришел еще один и сказал: «Мы – урна». Так между нами возникло чувство единства.

Тело моё без конца увеличивалось в размерах, росло. Как небо. Как гигантская тарелка, которая, если разобьется, принесет катастрофу.

Весной талая вода переполняла узкие русла рек и с шумом кружилась в воронках и водоворотах.

Я часто прыгал в эти водовороты и хватался за корни плакучей ивы. Тут появлялись взрослые: «Он еще живой или уже нет» - кричали они со страхом и вытаскивали меня из воды. Так я рождался снова. Новое рождение – вот что это такое. Я проделывал это снова и снова. Мне было мало однажды появиться на свет из чрева матери, я проделывал и позже этот эксперимент с повторным рождением.

У нас в кухне был тогда глиняный горшок, наполненный водой. Я разрезал воду серпом и приказывал ей замереть и не заливать разрез. Я хотел остановить время. И в этом я тоже вижу связь с моим Буто.

Этот танец нельзя выучить путем упражнений. Его движения тело с годами усваивает непроизвольно. Поэтому в Буто нет определенных упражнений. Мой танец является материализацией того, что скрывается в глубинах моего тела.

В моих воспоминаниях идет и идет дождь. Дождю уже самому надоело идти, но он не может остановиться. Я вижу себя сидящим на открытой галерее, окружавшей наш дом, и пристально смотрящим на дождь, падающий на поле белокочанной капусты. У дождя нет ни начала, ни конца, окружающее пространство вместе со временем превращается в монотонную пелену. Тут я увидел взрослого, несущегося и пытающегося обогнать свое тело, а потом другого, который запыхался, потому что тело обогнало его… Я думал, что сгнило здесь, как белокочанная капуста в поле. Потом я испугался и побежал прятаться в тумбу для постельного белья. Конечно, посторонний не понял моего положения, но мне приходилось серьезно бороться. Мысленно я представлял себя сперматозоидом, беспомощно и бессмысленно болтающимся по коридору какого-то учебного заведения. Мое детство – это беспомощный сперматозоид, доводящий меня до слез. Правда, я не показывал моих слез.

Разрешите рассказать вам немного о моей матери. Может быть, эта история и не о ней… Ну, да ничего.

Снег падал без конца. Моя мать без конца рожала детей. Наконец, нас стало одиннадцать, и я самый младший. Уже через день после родов мать снова была на кухне и чистила миски. Роды были для нее повседневным делом. Мои старшие братья один за другим ушли на войну. На прощанье для поднятия настроения отец подносил им сакэ. Они были непривычны к алкоголю, и у них краснели лица. С войны они возвращались урнами, заполненными пеплом. Да, мои братья уходили красными от сакэ, а возвращались в виде пепла. Еще ребенком я начал осознавать, хотя и смутно, что форма становится видимой, потому что исчезает. Именно в силу исчезновения форма становится еще явственней.

Школу я ненавидел. Родители никогда не принуждали меня ходить туда. Поэтому я всегда сомневался – идти туда или не идти. Мое тело оказывалось в замешательстве. Я вывихнул коленку и сел на землю прямо на улице. И тут прямо передо мной простерлась вывихнутая в моих мыслях равнина. Спрашивается, стоит идти в школу или нет, и эта мысль приводит меня в замешательство. Но в школу идти вовсе не надо. Нужно только вывихнуть сустав, и все сразу снова вправляется. (…)

Я, как бездомная кошка, постоянно наблюдал за жестами и поведением членов моей семьи и соседей. Собственно, делать больше было нечего и играть не во что. Даже соседская собака до сих пор живет в моем теле. И все эти воспоминания плавают во мне, как плот по реке. Иногда несколько плотов встречаются вместе и общаются друг с другом. Иногда они пожирают один из главных моих продуктов питания -–темноту.
Движения, собравшиеся в моем теле, становятся видимыми через руки. Когда я пытаюсь что-то взять, рука, находящаяся внутри меня, отдергивает мою руку, и она не добирается до цели. Я установил, что тело, которое не может ничего достигнуть по прямому пути, а только по обходному – это давно сформировавшееся тело. Такое тело оказалось абсолютно не приспособленным для современного танца, который я изучал в Токио. Раз, два, три…- нет, так не пойдет. Я должен был найти окольный путь, скользить в пространство. Борьба с невидимыми вещами внутри моего тела – вот является моей главной задачей. На полпути моя рука занемевает как у старых людей. Или же она не возвращается с полпути, или она исчезает на полпути. Вы, наверное, думаете, что мой рассказ лишен смысла. Но будьте внимательны. И когда-нибудь вы заметите, что в этом кроется смысл.

В Аните крестьяне разводят шелковичных червей. Когда черви грызут листья, они создают непрерывный хруст. В таком же помещении человек хрустит пальцами ног во время послеобеденного сна. Хруст от пожирающих листья червей и от пальцев ног человека сливаются в общий звон. Я считаю, такие ситуации наглядно показывают, что упражнения для заучивания танца бесполезны. Иными словами, жест и фигуры, которые усвоило мое тело, снова рождаются и умирают. В своем танце я хочу их увековечить.

Я часто говорил о том, что в моем теле живет моя старшая сестра. Когда я пытаюсь встать, она садится на корточки. Когда я сижу на корточках, она стоит. Когда я занят своим танцем, она поедает темноту в моем теле. Когда она падает, это означает, что я стою. Она часто говорит мне: "Ты влюблен в свой танец, но то, что ты хочешь в нем выразить, ты мог бы выразить, если не выразишь. Не так ли, Кунимайн?"(3) Поэтому она стала моей учительницей. Мертвых следует уважать и ценить. Рано или поздно будем призваны и мы. Мы постоянно должны помнить об умерших. Сегодня ценят только свет, но кому обязан свет своим существованием? Обратной стороне тьмы, так как она несет свет. Маленькие красочники пожирали тьму. Теперь у ночи больше нет темноты.

Теперь позволим ветрам унести себя в поля. Вы знаете, что такое ийимэ? Наверняка нет. Ийимэ - плетеный "термос" - корзина для сохранения сваренного риса теплым. В такие корзины жители Тохоку сажают детей и берут с собой в поле. Они берут столько корзин, сколько у них детей, четыре, пять или больше, и расставляют там и сям. Ребенок в таком контейнере плотно упакован и не может двигаться. Он делает в нее "писи" и "каки", у него зудит попа, но он не может двигаться, он кричит. По всему полю кричат дети. Родителям не до них. Им трудно. Они работают на пределе сил и двигаются как в трансе. Они не поворачиваются на непрекращающийся крик детей. Бескрайнее серое небо и бушующий ветер заглушают крик, и он не слышен.
Постепенно у детей темнеет в глазах и они теряют сознание. Но нужда не уходит, постепенно до сознания детей доходит, что кричать бессмысленно. Глаз одиноко плавает в наполненной слезами глазнице. Глаз сухой. Слезы и сопли высохли и размазались по лицу. Дети слизывают их, да, они поедают темноту. Какие мысли могут возникнуть у ребенка, оказавшегося в таком положении? Возможно такие: "Что такое небо? Большой дурак или кладбище!" Эти дети живут по ту сторону болевой границы. Они учатся поедать темноту, они учатся играть со своим собственным телом.
Вечером их освобождают из корзины, но их ноги были целый день скрючены и теперь не разгибаются. Взрослые собираются вокруг корзин и становятся свидетелями страданий, а сами улыбаются при этом. Но лица детей остаются серьезными. Они не смотрят на родителей. И я спрашиваю себя, куда бы пошли из изуродованные ноги. Спрашиваю и спрашиваю, но ответа не получаю. Кругом говорят и говорят. Но не могут наговориться. Кругом танцуют и танцуют, но выражение имеет свои пределы. Вопросы, вопросы… они обращены к согнутым ногам ребенка, которые постепенно скрючиваются. Когда европейцы говорят, они логично следуют за своими мыслями. Они танцуют также, с прямыми руками и ногами. Мы, японцы, дети и родители, с нашими изуродованными работой ногами, мы направляем наши стопы к дому.

Я заканчиваю. Наверное, вот еще что: попытайтесь пожить вместе с вашими умершими близкими. Тогда ваши трапезы будут приправлены особой остротой смерти и будут вам еще более приятны. Воспринимайте и наслаждайтесь Буто с этой точки зрения. Это поможет вам лучше его понять. Благодарю вас за внимание.
------------------------------
1 – в японском языке это игра слов: слова «ветер» и «простуда» звучат одинаково.
2 - Тохоку - северное предместье Токио.
3 - гражданское имя Хидзиката - Кунио Мотофуйи